В большом дремучем лесу, далеко на севере Финляндии, росли рядом две огромные сосны. Они были такие старые, такие старые, что никто, даже седой мох, не мог припомнить, были ли они когда нибудь молодыми, тонкими сосенками. Отовсюду были видны их тёмные вершины, высоко поднимавшиеся над чащей леса. Весной в густых ветвях старых сосен пел весёлые песенки дрозд, а маленькие розовые цветы вереска поднимали свои головки и смотрели снизу вверх так робко, будто хотели сказать: "Ах, неужели и мы будем такими же большими и такими же старыми?".
Зимой, когда метель закутывала всю землю белым одеялом и цветы вереска спали под пушистыми снежными сугробами, две сосны, словно два великана, сторожили лес.
Зимняя буря с шумом проносилась по чаще, сметала с веток снег обламывала вершины деревьев, валила наземь крепкие стволы. И только сосны великаны всегда стояли твердо и прямо, и никакой ураган не мог заставить их склонить головы.
А ведь если ты такой сильный и стойкий - это что нибудь да значит!
У опушки леса, где росли старые сосны, на небольшом пригорке ютилась хижина, крытая дёрном, и двумя маленькими оконцами глядела в лес. В этой хижине жил бедный крестьянин со своей женой. У них был клочок земли, на котором они сеяли хлеб, и небольшой огород. Вот и все их богатство. А зимой крестьянин работал в лесу - рубил деревья и возил брёвна на лесопильню, чтобы скопить несколько монет на молоко и масло.
У крестьянина и его жены было двое детей - мальчик и девочка. Мальчика звали Сильвестр, а девочку - Сильвия.
И где только нашли для них такие имена! Наверно, в лесу. Ведь слово "сильва" на древнем, латинском языке значит "лес".
Однажды - это было зимой - брат и сестра, Сильвестр и Сильвия, пошли в лес, чтобы посмотреть, не попался ли в силки, которые они расставили, какой нибудь лесной зверёк или птица.
И верно, в один силок попался белый заяц, а в другой - белая куропатка. И заяц и куропатка были живы, они только запутались лапками в силках и жалобно пищали.
- Отпусти меня! - пролопотал заяц, когда Сильвестр подошёл к нему.
- Отпусти меня! - пропищала куропатка, когда Сильвия наклонилась над ней.
Сильвестр и Сильвия очень удивились. Никогда ещё они не слышали, чтобы лесные звери и птицы говорили по человечьи.
- Давай ка и вправду отпустим их! - сказала Сильвия.
И вместе с братом она принялась осторожно распутывать силки. Едва только заяц почуял свободу, как со всех ног поскакал в глубь леса. А куропатка полетела прочь так быстро, как могли нести её крылья.
- Подопринебо!.. Подопринебо всё сделает, о чём вы ни попросите! - крикнул заяц на скаку.
- Просите Зацепитучу!.. Просите Зацепитучу!.. И всё у вас будет, чего только не захотите! - прокричала куропатка на лету.
И снова в лесу стало совсем тихо.
- Что это они говорили? - сказал наконец Сильвестр. - Про каких это Подопринебо и Зацепитучу?
- И я никогда не слыхала таких странных имён, - сказала Сильвия - Кто бы это мог быть?
В это время сильный порыв ветра пронёсся по лесу. Вершины старых сосен зашумели, и в их шуме Сильвестр и Сильвия ясно расслышали слова.
- Ну что, дружище, стоишь ещё? - спросила одна сосна у другой. - Ещё держишь небо? Недаром ведь лесные звери прозвали тебя - Подопринебо!
- Стою! Держу! - загудела другая сосна. - А ты как, старина? Всё воюешь с тучами? Ведь и про тебя не зря говорят - Зацепитучу!
- Что то слабею я, - прошелестело в ответ. - Нынче вот ветер обломил у меня верхнюю ветку. Видно, и вправду старость приходит!
- Грешно тебе жаловаться! Тебе ведь всего только триста пятьдесят лет. Ты ещё дитя! Совсем дитя! А вот мне уже триста восемьдесят восемь стукнуло!
И старая сосна тяжело вздохнула.
- Смотри, вон возвращается ветер, - прошептала сосна - та, что была помоложе. - Под его свист так хорошо петь песни! Давай ка споём с тобой про далёкую старину, про нашу молодость. Ведь нам с тобой есть о чём вспомнить!
И под шум лесной бури сосны, качаясь, запели свою песню:
Мы скованы стужей, мы в снежном плену!
Бушует и буйствует вьюга.
Под шум её клонит нас, древних, ко сну,
И давнюю видим во сне старину -
То время, когда мы, два друга,
Две юных сосны, поднялись в вышину
Над зыбкою зеленью луга.
Фиалки у наших подножий цвели,
Белили нам хвою метели,
И тучи летели из мглистой дали,
И бурею рушило ели.
Мы к небу тянулись из мёрзлой земли,
Нас даже столетья согнуть не могли
И вихри сломить не посмели...
- Да, нам с тобой есть о чём вспомнить, есть о чём порассказать, - сказала сосна - та, что была постарше, - и тихонько заскрипела. - Давай ка поговорим с этими детьми. - И одна её ветка качнулась, как будто показывая на Сильвестра и Сильвию.
- О чём это они хотят с нами поговорить? - сказал Сильвестр.
- Лучше пойдём домой, - шепнула Сильвия брату. - Я боюсь этих деревьев.
- Подожди, - сказал Сильвестр. - Чего их бояться! Да вон и отец идёт!
И верно, по лесной тропинке пробирался их отец с топором на плече.
- Вот это деревья так деревья! Как раз то, что мне нужно! - сказал крестьянин, останавливаясь около старых сосен.
Он уже поднял топор, чтобы подрубить сосну - ту, что была постарше, - но Сильвестр и Сильвия вдруг с плачем бросились к отцу.
- Батюшка, - стал просить Сильвестр, - не тронь эту сосну! Это Подопринебо!..
- Батюшка, и эту не тронь! - просила Сильвия. - Её зовут Зацепитучу. Они обе такие старые! А сейчас они пели нам песенку...
- Чего только ребята не выдумают! - засмеялся крестьянин. - Где же это слыхано, чтобы деревья пели! Ну да ладно, пусть себе стоят, раз уж вы за них так просите. Я найду себе и другие.
И он пошёл дальше, в глубь леса, а Сильвестр и Сильвия остались возле старых сосен, чтобы услышать, что скажут им эти лесные великаны.
Ждать им пришлось недолго. В вершинах деревьев снова зашумел ветер. Он только что был на мельнице и так яростно крутил мельничные крылья, что искры от жерновов дождём сыпались во все стороны. А теперь ветер налетел на сосны и принялся бушевать в их ветвях.
Старые ветви загудели, зашумели, заговорили.
- Вы спасли нам жизнь! - говорили сосны Сильвестру и Сильвии. - Просите же теперь у нас всё, что хотите.
Но, оказывается, не всегда легко сказать, чего ты больше всего хочешь. Сколько ни думали Сильвестр и Сильвия, а ничего не придумали, словно им и желать было нечего.
Наконец Сильвестр сказал:
- Я бы хотел, чтобы хоть ненадолго выглянуло солнце, а то в лесу совсем не видно тропинок.
- Да да, и я бы хотела, чтобы поскорее пришла весна и растаял снег! - сказала Сильвия. - Тогда и птицы снова запоют в лесу...
- Ах, что за безрассудные дети! - зашелестели сосны. - Ведь вы могли пожелать столько прекрасных вещей! И богатство, и почести, и слава - всё было бы у вас!.. А вы просите то, что случится и без вашей просьбы. Но ничего не поделаешь, надо выполнить ваши желания. Только мы сделаем это по своему... Слушай же, Сильвестр: куда бы ни пошёл ты, на что бы ни взглянул, повсюду тебе будет светить солнце. И твоё желание, Сильвия, исполнится: куда бы ты ни пошла, о чём бы ни заговорила, всегда вокруг тебя будет цвести весна и таять холодный снег.
- Ах, это больше, чем мы хотели! - воскликнули Сильвестр и Сильвия. - Спасибо вам, милые сосны, за ваши чудесные подарки. А теперь прощайте! - И они весело побежали домой.
- Прощайте! Прощайте! - зашумели вслед им старые сосны.
По дороге Сильвестр то и дело оглядывался, высматривая куропаток, и - странное дело! - в какую бы сторону он ни поворачивался, всюду мелькал перед ним луч солнца, сверкая на ветках, словно золото.
- Смотри! Смотри! Солнце выглянуло! - крикнула Сильвия брату.
Но едва успела она открыть рот, как снег кругом начал таять, по обе стороны тропинки зазеленела трава, деревья покрылись свежей листвой, а высоко в синеве неба послышалась первая песня жаворонка.
- Ах, как весело! - воскликнули в один голос Сильвестр и Сильвия. И чем дальше они бежали, тем теплее светило солнце, тем ярче зеленели трава и деревья.
- Мне светит солнце! - закричал Сильвестр, вбегая в дом.
- Солнце всем светит, - сказала мать.
- А я могу растопить снег! - закричала Сильвия.
- Ну, это каждый может, - сказала мать и засмеялась.
Но прошло немного времени, и она увидела, что в доме что то неладно. На дворе уже совсем стемнело, наступил вечер, а в избушке у них всё блестело от яркого солнца. И так было до тех пор, пока Сильвестру не захотелось спать и глаза у него не закрылись. Но это ещё не всё! Зиме конца не было видно, а в маленькой хижине вдруг повеяло весной. Даже старый, засохший веник в углу и тот начал зеленеть, а петух на своём насесте принялся петь во всё горло. И он пел до тех пор, пока Сильвии не надоело болтать и она не заснула крепким сном. Поздно вечером вернулся домой крестьянин.
- Послушай, отец, - сказала жена, - боюсь я, не околдовал ли кто наших детей. Что то чудное делается у нас в доме!
- Вот ещё что придумала! - сказал крестьянин. - Ты лучше послушай, мать, какую новость я принёс. Ни за что тебе не догадаться! Завтра в наш город прибудут собственными персонами король и королева. Они ездят по всей стране и осматривают свои владения. Как ты думаешь, не отправиться ли нам с детьми посмотреть на королевскую чету?
- Что ж, я не прочь, - сказала жена. - Ведь не каждый день в наши места приезжают такие важные гости.
На другой день чуть свет крестьянин с женой и детьми собрались в путь. По дороге только и было разговоров, что про короля и королеву, и никто не заметил, что всю дорогу солнечный луч бежал перед санями (хотя всё небо было обложено низкими тучами), а берёзки кругом покрывались почками и зеленели (хотя мороз был такой, что птицы замерзали на лету).
Когда сани въехали на городскую площадь, народу там было уже видимо невидимо. Все с опаской посматривали на дорогу и тихонько перешёптывались. Говорили, что король и королева остались недовольны своей страной: куда ни приедешь - повсюду снег, холод, пустынные и дикие места.
Король, как ему и полагается, был очень строг. Он сразу решил, что во всём виноват его народ, и собирался как следует всех наказать.
Про королеву рассказывали, что она очень замёрзла и, чтобы согреться, всё время топает ногами.
И вот наконец вдалеке показались королевские сани. Народ замер.
На площади король приказал кучеру остановиться, чтобы переменить лошадей. Король сидел, сердито нахмурив брови, а королева горько плакала.
И вдруг король поднял голову, посмотрел по сторонам - туда сюда - и весело рассмеялся, совсем так, как смеются все люди.
- Взгляните ка, ваше величество, - обратился он к королеве, - как приветливо светит солнце! Право, здесь не так уж плохо... Мне почему то даже стало весело.
- Это, наверно, потому, что вы изволили хорошо позавтракать, - сказала королева. - Впрочем, мне тоже стало как будто веселее.
- Это, вероятно, потому, что ваше величество хорошо выспались, - сказал король. - Но, однако, эта пустынная страна очень красива! Посмотрите, как ярко освещает солнце вон те две сосны, что виднеются вдалеке. Положительно, это прелестное место! Я прикажу построить здесь дворец.
- Да да, непременно надо построить здесь дворец, - согласилась королева и даже на минуту перестала топать ногами. - Вообще здесь совсем не плохо. Повсюду снег, а деревья и кусты покрываются зелёными листьями, как в мае. Это прямо невероятно!
Но ничего невероятного в этом не было. Просто Сильвестр и Сильвия взобрались на изгородь, чтобы лучше разглядеть короля и королеву. Сильвестр вертелся во все стороны - поэтому солнце так и сверкало вокруг; а Сильвия болтала, ни на минуту не закрывая рта, - поэтому даже сухие жерди старой изгороди покрылись свежей листвой.
- Что это за милые дети? - спросила королева, взглянув на Сильвестра и Сильвию. - Пусть они подойдут ко мне.
Сильвестр и Сильвия никогда раньше не имели дела с коронованными особами, поэтому они смело подошли к королю и королеве.
- Послушайте, - сказала королева, - вы мне очень нравитесь. Когда я смотрю на вас, мне становится веселее и даже как будто теплее. Хотите жить у меня во дворце? Я прикажу нарядить вас в бархат и золото, вы будете есть на хрустальных тарелках и пить из серебряных стаканов. Ну что, согласны?
- Благодарим вас, ваше величество, - сказала Сильвия, - но мы лучше останемся дома.
- Кроме того, во дворце мы будем скучать без наших друзей, - сказал Сильвестр.
- А нельзя ли их тоже взять во дворец? - спросила королева. Она была в отличном расположении духа и нисколько не сердилась, что ей возражают.
- Нет, это невозможно, - ответили Сильвестр и Сильвия. - Они растут в лесу. Их зовут Подопринебо и Зацепитучу...
- Что только не придёт в голову детям! - воскликнули в один голос король и королева и при этом так дружно рассмеялись, что даже королевские сани запрыгали на месте.
Король приказал распрягать лошадей, а каменщики и плотники принялись тотчас строить новый дворец.
Как ни странно, на этот раз король и королева были ко всем добры и милостивы. Они никого не наказали и даже распорядились, чтобы их казначей дал всем по золотой монете. А Сильвестр и Сильвия получили вдобавок крендель, который испёк сам королевский булочник! Крендель был такой большой, что четвёрка королевских коней везла его на отдельных санях.
Сильвестр и Сильвия угостили кренделем всех детей, которые были на площади, и всё таки остался ещё такой большой кусок, что он едва поместился на санях. На обратном пути жена крестьянина шепнула мужу:
- А ты знаешь, почему король и королева были сегодня так милостивы? Потому что Сильвестр и Сильвия смотрели на них и разговаривали с ними. Вспомни ка, что я тебе вчера говорила!
- Это про колдовство то? - сказал крестьянин. - Пустое!
- Да посуди сам, - не унималась жена, - где это видано, чтобы зимой распускались деревья и чтобы король и королева никого не наказали? Уж поверь мне, тут не обошлось без колдовства!
- Всё это бабьи выдумки! - сказал крестьянин. - Просто дети у нас хорошие - вот все и радуются, на них глядя!
И верно, куда бы Сильвестр и Сильвия ни пришли, с кем бы ни заговорили, у всех на душе сразу делалось теплее и светлее. А так как Сильвестр и Сильвия всегда были веселы и приветливы, то никто и не удивлялся, что они доставляют всем радость. Всё вокруг них цвело и зеленело, пело и смеялось.
Пустынные земли возле избушки, где жили Сильвестр и Сильвия, превратились в богатые пашни и луга, и в лесу даже зимой пели весенние птицы.
Вскоре Сильвестр был назначен королевским лесничим, а Сильвия - королевской садовницей.
Ни у одного короля ни в одном королевстве не было никогда такого чудесного сада. Да и не мудрено! Ведь ни один король не мог заставить солнце слушаться его приказаний. А Сильвестру и Сильвии солнце светило всегда, когда они хотели. Поэтому в саду у них всё цвело так, что любо было смотреть!
Прошло несколько лет. Однажды глухой зимней порой Сильвестр и Сильвия пошли в лес, чтобы навестить своих друзей.
В лесу бушевала буря, в тёмных вершинах сосен гудел ветер, и под его шум сосны пели свою песню:
Стоим, как бывало, крепки и стройны.
То выпадет снег, то растает...
И смотрим два друга, две старых сосны,
Как снова сменяется зелень весны
Снегами белей горностая,
Как тучи проходят, дождями полны,
И птичьи проносятся стаи.
Сосновая хвоя свежа и густа -
Завидуйте, вязы и клёны!
Зима не оставит на вас ни листа -
Развеет наряд ваш зелёный!
Но вечная соснам дана красота,
В подземные недра ушла их пята,
А в небо - высокая крона.
Пускай непогода бушует кругом -
Сосну не повалит ни буря, ни...
Но не успели они допеть свою песню, как внутри стволов что то затрещало, заскрипело, и обе сосны повалились на землю. Как раз в этот день младшей исполнилось триста пятьдесят пять лет, а старшей - триста девяносто три года. Что же тут удивительного, что ветры наконец их осилили!
Сильвестр и Сильвия ласково потрепали седые, поросшие мхом стволы мёртвых сосен и такими добрыми словами помянули своих друзей, что снег кругом начал таять и розовые цветы вереска выглянули из под земли. И так много их было, что скоро они закрыли старые сосны от самых корней до самых вершин.
Давно уже я ничего не слышал о Сильвестре и Сильвии. Наверно, теперь они сами состарились и поседели, а короля и королевы, которых все так боялись, и вовсе нет на свете.
Но каждый раз, когда я вижу детей, мне кажется, что это Сильвестр и Сильвия.
А может быть, старые сосны одарили своими чудесными дарами всех детей, что живут на свете? Может быть, и так.
Недавно, в пасмурный, ненастный день, мне встретились мальчик и девочка. И сразу в сером, тусклом небе словно замелькал луч солнца, всё кругом посветлело, на хмурых лицах прохожих появилась улыбка...
Вот тогда среди зимы и наступает весна. Тогда и лёд начинает таять - на окнах и в сердцах людей. Тогда даже старый веник в углу покрывается свежими листьями, на сухой изгороди расцветают розы, а под высоким сводом неба поют весёлые жаворонки.
О русском писателе Федоре Абрамове и о том, как я полюбила космею, его любимый цветок.
29 февраля этого года ему бы было 88 лет. Он прожил только 63 года. Но создал цикл незабываемой эпической деревенской прозы. Почти все произведения Ф. А. Абрамова- романы, повести, рассказы - о жизни и красоте Севера, где он родился в 1920 г в деревне Веркола Архангельской области в многодетной крестьянской семье. Федор рано потерял отца (с 2 лет), и мать одна воспитывала и ставила на ноги 6 детей.
Студентом Ленинградского университета ушел Федор на войну (1941-45гг). Потом тяжелое ранение, госпиталь в блокадном Ленинграде, эвакуация и снова фронт. После войны Федор Александрович Абрамов оканчивает университет, становится кандидатом филологических наук, работает завкафедрой, занимается преподавательской и литературной деятельностью.
Самые известные его произведения:
Романы "Братья и сестры", "Две зимы и три лета", "Пути-перепутья", "Дом". За этот цикл романов он получил государственную премию СССР в 1975г.
Повесть Ф.А. Абрамова "Деревянные кони" представляет деревянное и берестяное царство русского Севера.По ней в 1973гже был поставлен спектакль в Театре на таганке Ю. Любимовым.
Повесть "Безотцовщина" также о деревенской жизни.
Замечательны рассказы писателя. Северная быль "Жила-была семужка" представляет собой объемную сказку из жизни северных рыб:семга, гольяны, щуки, красавка - действующие лица в этой сказке.
Рассказ"В Питер за сарафаном" представляет собой сказку о том, как 14-ти летняя девчушка прошла 1500 км пешком в поисках счастья.
Рассказ "Сосновые дети" немного перекликается, как мне кажется, с книгой В. Мегре серии "Звенящие кедры России". Главный герой рассказа Игорь Чарнасов мечтает о "зеленой революции", и хочет украсит всю Землю цветами и редкими растениями, он один со своей красавицей-женой сажает в лесу на больших пространствах сосны и кедры, выращивает в своем саду яблоньки, вишни, ягодные кустарники и редкие цветы. Это почти вблизи полярного круга.
Вот несколько фраз из его книг:
"По вершинам сосен красной лисицей крадется утренняя заря. Что-то вроде ветерка, похожего на легкий вздох, пронеслось по лесу. Или это белая ночь, прижимаясь к земле, уползает в глухие чащобы."("Сосновые дети"стр.407,Федор Абрамов"Братья и сетры.Безотцовщина.Рассказы".Изд."Художественная литература".Москва-Ленинград.1966.)
Или вот такое:
"....я задираю голову - макушки сосен.
Я смотрю на этих неохватных, в седых космах, великанов, смотрю на их темные вершины, потрепанные вековечными ветрами, и то они мне кажутся былинными богатырями, чудом забредшими в наши дни, то опять начинает казаться - чего не делает белая ночь- что ты сам попал в заколдованное царство и бродишь меж задремавших богатырей. Уж не белые ли ночи и сосны навеяли эту сказку нашим предкам?" ("Сосновые дети" Федор Абрамов "Братья и сетры.Безотцовщина. Рассказы". Изд."Художественная литература". Москва-Ленинград.1966, стр,405-406)
Федор Александрович очень любил цветы. Его любимые цветы- космеи-,всегда цветут вокруг его дома. Даже после его смерти они украшают его дворик и находятся у его памятника.
В одном из своих дневников Ф.А. Абрамов писал:
"Проснулся в четвертом часу от урагана. Рамы в лихорадке, дождь. Бедные космейки в ужасе.....(7 августа 1979г.)" (Людмила Егорова. "Пинежские зарисовки". Архангельск.Литературный музей.Общество книголюбов. Фонд "Духовное возрождение Севера" 1995.Стр. 57).
"Вот и расставанье подошло. С утра обошел усадьбу...С каждым кустиком простился. Больнее всего было расставаться с космеей. Ах, какая красавица!В полной силе, в полном цвету. И, как всегда, веселая и счастливая"(Людмила Егорова."Пинежские зарисовки" Архангельск. Литературный музей. Общество книголюбов. Фонд "Духовное возрождение Севера". 1995.стр. 57)
Эти дневниковые записи Людмила Егорова почерпнула из книги "Дом в Верколе", написанной Людмилой Владимировной Крутиковой-Абрамовой, где есть множество других трогательных упоминаний о космее и фотографии Абрамова в обнимку со своими любимыми цветами.
Впервые об этом писателе я узнала от своего отца. Он рассказывал маме фразу о космее в ураганную ночь, когда я вошла в их комнату. А также поведал о том, как он был в доме-музее писателя на его родине, видел в палисаднике около дома космеи и оставил в книге отзывов свою запись. Отец также приобрел несколько книг писателя и отзывался о них очень хорошо. Отчасти, еще и, наверное, потому, что это его земляк. Ведь мой отец родился и вырос в соседней от Верколы деревне в Архангельской области. А там все друг друга знают. И
читать про родные с детства места, про речки, сосенки, знакомые повороты и тропинки особенно приятно.
Старшая сестра моего отца, Александра, училась вместе с будущим писателем и даже сидела с ним за одной партой. А вторая сестра, Анна,
удостоилась чести быть упомянутой в его рассказе «Сосновые дети» под своей профессией и фамилей.
Анна отцу рассказывала, как однажды ехала с Федором Александровичем на теплоходе. И именно этот малюсенький эпизод он включил в свой рассказ.
Сестры отца из-за дальности расстояний не часто у нас бывали. И я в то время, конечно, не могла их распросить о писателе, потому что во-первых, не знала о нем, во- вторых, в мои молодые годы другие проблемы меня тогда занимали больше, и я ни о чем родню не спрашивала, а старалась поскорее улизнуть из дому, погулять со своими сверстниками, пока взрослые сидят за столом и тихо беседуют.
Сестры отца отличались тихой речью, скромностью и немногословием. Отец мой также рассказывает что-то только тогда, когда его конкретно спросишь о чем-то. А память у него, несмотря на его 80-летний возраст, отменная, в любое время спроси его о чем-нибудь, он точно все расскажет, приведет цифры, название книги или документа. Это у него профессиональное, наверное.
Отец ушел на войну 17-летним подростком в 1944году и потом долго еще служил после окончания войны, так как некого было призывать. Не было вообще призыва в армию до самого 1953г., пока Сталин не подписал приказ о демобилизации.
Здесь в месте службы отец женился и остался жить.А на своей родине бывал только в отпуске и не каждый год.
В родной деревне моего отца у его брата - большой красивый дом, украшенный деревянной резьбою. Хозяин - на все руки мастер, и дом его полон разнообразной техникой, сделанной или усовершенствованой своими руками. Даже аэросани он сделал одним из первых во всей округе. А около его дома растут цветы, и среди них космея занимает самое видное место. Брат отца с женой первыми в деревне стали высажывать цветы, и у них растут даже лилии и ирисы. Также есть теплицы, где они выращивают не только помидоры и огурцы, но и клубнику.
Каждый раз, при своей очередной поездке в деревню, отец привозил оттуда семена или растения и, однажды, даже привез можжевельники, растущие там в изобилии в лесу. И, конечно, сам высадил эти можжевельники, огородил их и строго наказал нам с мамой около них ничего не сажать.
И за своими любимыми космеями отец тоже сам ухаживал, мы с мамой только по весне их высаживали, много и отдельной клумбой или грядкой.
И отец, даже когда было трудно с водой, для космей не жалел воду, и их регулярно поливал, ласково называя “космеюшками”.
Теперь моя очередь пришла распрашивать родственников о житье-бытье, о том, что было давно, и, соблюдая семейные традиции, сажать каждую весну рано-рано любимую отцом космею, семена которой он привез с Севера.
А космеи каждый год у нас получаются очень красивыми. Высокие,мощные, с опушенными зелеными стеблями и красивыми нежными головками цветов они стабильно занимают видные места на участке.
И, мне кажется, что они смотрят на меня своим глазками из середины цветка, окруженной как капором тонкими, нежными лепестками бордовой, розовой, сиреневой или белой окраски.
Чуть покачиваясь от легкого ветерка, слегка наклоняя головки, прелестные космеи поют свою тихую, только мне слышную песню.
А когда у них созревают семена, мы их осторожно собираем, но не все, по распоряжению отца, оставляем часть на осень птичкам. Ведь они так любят сидеть в высоких зарослях космеи и весело щебетать между собой.
Наверное, им там тепло, весело, сытно и уютно.
Использованные материалы:
1.Людмила Егорова. "Пинежские зарисовки".Архангельск.Литературный музей. Общество книголюбов. Фонд "Духовное возрождение Севера". 1995.
2. Федор Абрамов. "Братья и сетры. Безотцовщина. Рассказы".Издательство "Художественная литература. Москва-Ленинград. 1966.
3. http://www.krugosvet.ru/articles/67/1006709/1006709a1.htm
Щучий жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом,
обогнул излучину озера, время от времени вытаскивая на прыгающей, как
струна, лесе хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть
оловянной блесной. Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой, бросал на дно
лодки, где в мутной луже, черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и
маленьких; осматривал бечевку с блесной и гнал лодку дальше, пока леса,
резнув руку, не телеграфировала из-под воды, что новая добыча проглотила
крючок.
Внешность мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского, как
можно было бы думать по уменьшительному его имени. Волосатый, с голой,
коричневой от загара и грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную
рубаху и такие же коротенькие штаны, он сильно напоминал заматерелого в
ремесле нищего. Мутные, больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к
старости выражение подозрительной нелюдимости. Гранька бежал к озерам
тридцати лет, после пожара, от которого благодаря охотничьей страсти ему
удалось лишь сохранить самолов да пару удилищ. Жена Граньки ранее того
опилась молоком и умерла, а сын, твердо сказав отцу: "С тобой либо пропасть,
либо чертей тешить, не обессудь, тятя", - ушел в губернию двенадцатилетним
мальчишкой в парикмахерскую Костанжогло, а оттуда скрылся неизвестно куда,
стащив бритву.
Гранька, как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду
с крестами, образами и колокольнями видел еще множество богов темных и
светлых. Восход солнца занимал в его религиозном ощущении такое же место,
как Иисус Христос, а лес, полный озер, был воплощением дьявольского и
божественного начала, смотря по тому, - был ли ясный весенний день или
страшная осенняя ночь. Белая лошадь-оборотень часто дразнила его хвостом,
но, пользуясь сумерками леса, превращалась на расстоянии десяти шагов в
березовый пень и белую моховую лужайку. Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо,
почему иногда, в безветрие, ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх.
Гранька жил при озере двадцать лет, продавая рыбу в базарные дни у городской
церкви, где бесчисленные полудикие собаки хватают мясо с лотков, а бабы,
таская в расписных туесах сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая
захожему чиновнику пробовать, пока не облизала палец сама.
Тусклый предвечерний туман с красным ядром солнца над лесистыми
островами скрыл водяную даль, погнав Граньку к избе. Промысловая изба его
стояла на болотистом, утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной
панораме лесных трущоб, островов и водяных просторов, зеленых от саженного
тростника; избу трудно было заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая
к избе, Гранька через камни увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался
хвост скрытой кустами лошади. На темном фоне сосновых холмов штопором
извивался дымок.
- Стрелки, добытчики, лешего же, прости господи, - зашипел старик,
отталкивая веслом сплошной бархат хвоща, задерживавшего ход лодки. Гранька
ожидал встретить кого-нибудь из городских лавочников или чиновников,
наезжавших к озеру с ночевкой, водкой и даже девицами из обедневших мещан.
Озерной и лесной дичи в этом месте хватило бы на целую роту, но охотники,
расстреляв множество патронов, обыкновенно уезжали с жалостной и малой
добычей, всадив на прощанье в бревенчатые стены избы фунта два дроби, "в
цель", как они выражались, немилосердно хвастаясь своими "скоттами" и
"лепажами".
Старик, вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на
дым, подошел к избе. Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей
не было видно, рыжая лошадь, измученная комарами, вздрагивая худым крупом,
жевала сено.
- Одер-то Агафьина, а кого приволок, - сказал Гранька, входя,
согнувшись пополам, в квадратную дверь зимовки. Щелевидные окна еле
намечались в густой тьме, пахло сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище
ужасных северных комаров оглашало темное помещение заунывным нытьем. Старик
ощупал лавки и углы, здесь тоже никого не было.
Гранька вышел, озираясь из-под руки по привычке, так как утомительный
блеск солнца погас, сменившись прелестными, дикими сумерками. Комары
струнили над землей и водой; над островерхим мысом струился еще бледный
огонь заката, а внизу, по воде и болотам, и берегом, за синюю лесную даль,
легла прозрачная тень. Казалось, что и не подступают к мысу воды озера, а
повис он над бездной среди ясных, дымчато-голубых провалов, полных таких же
белых овчин-облаков, что и над головой, тот же опрокинутый берег, а у
тростника - дном ко дну две лодки с одинаково торчащими веслами.
Сырее стал воздух, сильнее запахло дымом пополам с тиной. Гранька
осмотрел телегу; на ней, в сене, чернела шомпольная одностволка Агафьина.
Задняя ось носила заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была
сбита и укреплена ржавым гвоздем.
- По оврагам у железных ворот перся, - сказал Гранька, - напрямки ехал,
а един сам. Накося!
Он подошел к выставленному перед зимовкой столу, вынул из мешка
скользких щурят, выпотрошил их пальцем и бросил в котелок, подвешенный на
проволочном крючке меж двух наклонно забитых кольев, и, тщательно охраняя в
пригоршне спичку, развел потухший костер, затем, почесав спину, сел на
скамью.
Из кустов вышел Агафьин, волоча весла, скорым шагом, прихрамывая,
пересек мысок и бросил весла к избе.
- Бабылину лодку прятал, - сказал он, - просил Бабылин. Изгадят,
говорит, лодку мне утошники-те, на дарма ездят, рады.
Мужики помолчали.
- Кого привез? - таким тоном, как будто продолжал давно начатый
разговор, спросил Гранька.
Агафьин хлопнул руками о колени, тряся бородой у самого лица Граньки,
привстал, сел и стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:
- Сын твой, Мишка-то, а сына-то забыл, нет, сын-от твой, Михайло,
сказываю, тут он, ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он,
а! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!
Гранька беспомощно замигал, выражение загнанности и недоумения
появилось у него на лице.
- Будет же врать-то, - испуганно сказал он, - Мишка, поди, померши,
давно ведь он... это.
- Да тебе сказываю, - снова закричал, волнуясь, Агафьин, - на пароходе
он прикатил, утресь; а я, вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном
воздухе кои сидели чаевали, кричит - "подь сюда", - я, значит, то самое -
"здрасте", а он на тебя, - "батя, - говорит, - жив, ай нет?" И обсказал, а я
поленницу развалил, да единым духом, свидеться, значит, ему охота, на чай
рупь дал, нако!
Гранька прищурился на котелок, где, толкаясь в крутом кипятке,
разваривались щурята. Есть ему не хотелось. Он мысленно увидел сына таким,
каким запомнил: волосатый, веснушчатый, с пальцем в носу, с умными и
упрямыми глазами, встал между ним и костром призрак родной крови.
- Экое дело, - сказал он дребезжащим голосом, пихая ногой к огню
полено, - ишь, старые змеи, объявился когда, да ты по совести - врешь или
нет? - Он жестоко воззрился на Агафьина, но в лице мужика ясно отражался
переполошивший всю деревню факт. - Да ты чего сел-то, - умиленно вскричал
Гранька, - завести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?
Старик схватил лапти, висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки
шкурой гагары, стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и,
наступив на него, искать.
За мысом, мелькая в черных вершинах сосен и деловито крякая, неслись
утки.
Агафьин смотрел на Граньку, силясь уразуметь, куда собрался старик, и,
смекнув, что тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:
- Тут он, со мной приехал.
- Игде? - спросил Гранька, роняя лапоть.
- Палочку состругнуть пошел, тросточку. Скучая, полштоф вина выпили с
ним.
Из леса, дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев
мужиков, он пошел быстрее и через минуту, прищурившись, с улыбкой смотрел
вплотную на старика Граньку.
- Вот и я, - сказал он, неловко обнимая отца.
Гранька, вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.
- Миш, а Миш, - бормотал он, - приехал, значит.
- А то как же... - громко, отступая, сказал Михаил. - Дай-ка я посмотрю
на тебя, старик, - он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая
Агафьину, и стал серьезен. - Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?
- Маненько живу, мать-то померла, знаешь?
- Должно быть. Старуха была. - Михаил положил руку на плечо Граньке. -
Ну сядем.
Агафьин снял котелок и чайник, поставил на стол чашки и пестерек с
сахаром. Отец с сыном сидели друг против друга.
Гранька не узнавал сына. От прежнего Мишки остались лишь вихор да
веснушки; борода, усы, возмужалость, серый городской костюм делали сына
чужим.
- Везде я был, - жуя сахар, рассказывал Михаил.
Агафьин не сводил с него крупных, восторженных глаз, твердя, в паузах,
бойко и льстиво: - Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры - петушки.
- Был везде. Последние два года прожил в Москве; там и жена моя;
женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление,
керосин.
Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый
стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
Сидел, двигал руками и говорил он просто, но не по-мужицки. Но и тону
не задавал, а, видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но
как-то умелее. Гранька и Агафьин преувеличенно внимательно слушали его,
тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника
дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю
хмурого и смекалистого парнюги, ставшего для деревни барином, "своим из
чистых".
Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над
покоем озер. Уныло звенели комары; в земляной яме, треща красными искрами,
дымились головни; у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь,
а лесистые острова, холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые
двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
- Жить буду у тебя, тятя, - сказал вдруг Михаил. Мужики опустили
блюдечки, раскрыв рты. - Вот так, хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он
засмеялся и закурил папиросу, а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему.
- С тем и приехал.
- Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
- А что ты думаешь, - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился
я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь
тысячу. Венская стоит мебель, граммофон купил дорогой, играет. Приказчики
шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего
мне работать, хозяину вперед забегать, на ломовых горло драть. Вышел я,
верно, что говорить, человеком стал. А за каким с... с...м мне этим
человеком по земле маяться? Собаке, брат, лучше. У меня собака есть,
пуделек, ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего
мало, махнул к тебе, подрезвиться хочу, закис, и, видишь ли ты, пью,
ей-богу... как пьют - в кабаках знают. Думаешь - вышел в люди - рай
небесный. Вопросы появляются.
- Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не
моги.
- Михайло, - сказал Агафьин, хватая рукой бороду, - обскажи, на
меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
- Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
- Вот то самое, - подхватил Агафьин.
- Ну, завтра поговорим, - сказал Михаил. - Положи меня, старик, дай
вздохнуть.
Он осмотрелся. Ночевье не изменилось, камыш, вода и избушка были на
старом месте.
Все трое легли спать на старых мешках, от которых еще пахло мукой.
Агафьин подбросил сена, а Гранька вынес зипуны. Еще поговорили о земляках,
рыбе, Москве. Наконец, Агафьин уснул, храпя во все горло. Старик и сын,
словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
- Да, буду здесь жить, - громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об
том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
- Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
- И деньги есть.
- Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
- От твоих тридцать долой, только и есть.
Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.
ПРИМЕЧАНИЯ
Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913, Э 260.
Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
Туес - берестяной короб.
Пестерек - здесь: кулек.
В большом дремучем лесу, далеко на севере Финляндии, росли рядом две огромные сосны. Они были такие старые, такие старые, что никто, даже седой мох, не мог припомнить, были ли они когда-нибудь молодыми, тонкими сосенками. Отовсюду были видны их тёмные вершины, высоко поднимавшиеся над чащей леса. Весной в густых ветвях старых сосен пел весёлые песенки дрозд, а маленькие розовые цветы вереска поднимали свои головки и смотрели снизу вверх так робко, будто хотели сказать: «Ах, неужели и мы будем такими же большими и такими же старыми?»
Зимой, когда метель закутывала всю землю белым одеялом и цветы вереска спали под пушистыми снежными сугробами, две сосны, словно два великана, сторожили лес.
Зимняя буря с шумом проносилась по чаще, сметала с веток снег обламывала вершины деревьев, валила наземь крепкие стволы. И только сосны-великаны всегда стояли твердо и прямо, и никакой ураган не мог заставить их склонить головы.
А ведь если ты такой сильный и стойкий - это что-нибудь да значит!
У опушки леса, где росли старые сосны, на небольшом пригорке ютилась хижина, крытая дёрном, и двумя маленькими оконцами глядела в лес. В этой хижине жил бедный крестьянин со своей женой. У них был клочок земли, на котором они сеяли хлеб, и небольшой огород. Вот и все их богатство. А зимой крестьянин работал в лесу - рубил деревья и возил брёвна на лесопильню, чтобы скопить несколько монет на молоко и масло.
У крестьянина и его жены было двое детей - мальчик и девочка. Мальчика звали Сильвестр, а девочку - Сильвия.
И где только нашли для них такие имена! Наверно, в лесу. Ведь слово «сильва» на древнем, латинском языке значит «лес».
Однажды - это было зимой - брат и сестра, Сильвестр и Сильвия, пошли в лес, чтобы посмотреть, не попался ли в силки, которые они расставили, какой-нибудь лесной зверёк или птица.
И верно, в один силок попался белый заяц, а в другой - белая куропатка. И заяц и куропатка были живы, они только запутались лапками в силках и жалобно пищали.
Отпусти меня! - пролопотал заяц, когда Сильвестр подошёл к нему.
Отпусти меня! - пропищала куропатка, когда Сильвия наклонилась над ней.
Сильвестр и Сильвия очень удивились. Никогда ещё они не слышали, чтобы лесные звери и птицы говорили по-человечьи.
Давай-ка и вправду отпустим их! - сказала Сильвия.
И вместе с братом она принялась осторожно распутывать силки. Едва только заяц почуял свободу, как со всех ног поскакал в глубь леса. А куропатка полетела прочь так быстро, как могли нести её крылья.
Подопринебо!.. Подопринебо всё сделает, о чём вы ни попросите! - крикнул заяц на скаку.
Просите Зацепитучу!.. Просите Зацепитучу!.. И всё у вас будет, чего только не захотите! - прокричала куропатка на лету.
И снова в лесу стало совсем тихо.
Что это они говорили? - сказал наконец Сильвестр. - Про каких это Подопринебо и Зацепитучу?
И я никогда не слыхала таких странных имён, - сказала Сильвия - Кто бы это мог быть?
В это время сильный порыв ветра пронёсся по лесу. Вершины старых сосен зашумели, и в их шуме Сильвестр и Сильвия ясно расслышали слова.
Ну что, дружище, стоишь ещё? - спросила одна сосна у другой. - Ещё держишь небо? Недаром ведь лесные звери прозвали тебя - Подопринебо!
Стою! Держу! - загудела другая сосна. - А ты как, старина? Всё воюешь с тучами? Ведь и про тебя не зря говорят - Зацепитучу!
Что-то слабею я, - прошелестело в ответ. - Нынче вот ветер обломил у меня верхнюю ветку. Видно, и вправду старость приходит!
Грешно тебе жаловаться! Тебе ведь всего только триста пятьдесят лет. Ты ещё дитя! Совсем дитя! А вот мне уже триста восемьдесят восемь стукнуло!
И старая сосна тяжело вздохнула.
Смотри, вон возвращается ветер, - прошептала сосна - та, что была помоложе. - Под его свист так хорошо петь песни! Давай-ка споём с тобой про далёкую старину, про нашу молодость. Ведь нам с тобой есть о чём вспомнить!
И под шум лесной бури сосны, качаясь, запели свою песню:
Мы скованы стужей, мы в снежном плену!
Бушует и буйствует вьюга.
Под шум её клонит нас, древних, ко сну,
И давнюю видим во сне старину -
То время, когда мы, два друга,
Две юных сосны, поднялись в вышину
Над зыбкою зеленью луга.
Фиалки у наших подножий цвели,
Белили нам хвою метели,
И тучи летели из мглистой дали,
И бурею рушило ели.
Мы к небу тянулись из мёрзлой земли,
Нас даже столетья согнуть не могли
И вихри сломить не посмели…
Да, нам с тобой есть о чём вспомнить, есть о чём порассказать, - сказала сосна - та, что была постарше, - и тихонько заскрипела. - Давай-ка поговорим с этими детьми. - И одна её ветка качнулась, как будто показывая на Сильвестра и Сильвию.
О чём это они хотят с нами поговорить? - сказал Сильвестр.
Лучше пойдём домой, - шепнула Сильвия брату. - Я боюсь этих деревьев.
Подожди, - сказал Сильвестр. - Чего их бояться! Да вон и отец идёт!
И верно, по лесной тропинке пробирался их отец с топором на плече.
Вот это деревья так деревья! Как раз то, что мне нужно! - сказал крестьянин, останавливаясь около старых сосен.
Он уже поднял топор, чтобы подрубить сосну - ту, что была постарше, - но Сильвестр и Сильвия вдруг с плачем бросились к отцу.
Батюшка, - стал просить Сильвестр, - не тронь эту сосну! Это Подопринебо!..
Батюшка, и эту не тронь! - просила Сильвия. - Её зовут Зацепитучу. Они обе такие старые! А сейчас они пели нам песенку…
Чего только ребята не выдумают! - засмеялся крестьянин. - Где же это слыхано, чтобы деревья пели! Ну да ладно, пусть себе стоят, раз уж вы за них так просите. Я найду себе и другие.
Ждать им пришлось недолго. В вершинах деревьев снова зашумел ветер. Он только что был на мельнице и так яростно крутил мельничные крылья, что искры от жерновов дождём сыпались во все стороны. А теперь ветер налетел на сосны и принялся бушевать в их ветвях.
Старые ветви загудели, зашумели, заговорили.
Вы спасли нам жизнь! - говорили сосны Сильвестру и Сильвии. - Просите же теперь у нас всё, что хотите.
Но, оказывается, не всегда легко сказать, чего ты больше всего хочешь. Сколько ни думали Сильвестр и Сильвия, а ничего не придумали, словно им и желать было нечего.
Наконец Сильвестр сказал:
Я бы хотел, чтобы хоть ненадолго выглянуло солнце, а то в лесу совсем не видно тропинок.
Да-да, и я бы хотела, чтобы поскорее пришла весна и растаял снег! - сказала Сильвия. - Тогда и птицы снова запоют в лесу…
Ах, что за безрассудные дети! - зашелестели сосны. - Ведь вы могли пожелать столько прекрасных вещей! И богатство, и почести, и слава - всё было бы у вас!.. А вы просите то, что случится и без вашей просьбы. Но ничего не поделаешь, надо выполнить ваши желания. Только мы сделаем это по-своему… Слушай же, Сильвестр: куда бы ни пошёл ты, на что бы ни взглянул, повсюду тебе будет светить солнце. И твоё желание, Сильвия, исполнится: куда бы ты ни пошла, о чём бы ни заговорила, всегда вокруг тебя будет цвести весна и таять холодный снег.
Ах, это больше, чем мы хотели! - воскликнули Сильвестр и Сильвия. - Спасибо вам, милые сосны, за ваши чудесные подарки. А теперь прощайте! - И они весело побежали домой.
Прощайте! Прощайте! - зашумели вслед им старые сосны.
По дороге Сильвестр то и дело оглядывался, высматривая куропаток, и - странное дело! - в какую бы сторону он ни поворачивался, всюду мелькал перед ним луч солнца, сверкая на ветках, словно золото.
Смотри! Смотри! Солнце выглянуло! - крикнула Сильвия брату.
Но едва успела она открыть рот, как снег кругом начал таять, по обе стороны тропинки зазеленела трава, деревья покрылись свежей листвой, а высоко в синеве неба послышалась первая песня жаворонка.
Мне светит солнце! - закричал Сильвестр, вбегая в дом.
Солнце всем светит, - сказала мать.
А я могу растопить снег! - закричала Сильвия.
Ну, это каждый может, - сказала мать и засмеялась.
Но прошло немного времени, и она увидела, что в доме что-то неладно. На дворе уже совсем стемнело, наступил вечер, а в избушке у них всё блестело от яркого солнца. И так было до тех пор, пока Сильвестру не захотелось спать и глаза у него не закрылись. Но это ещё не всё! Зиме конца не было видно, а в маленькой хижине вдруг повеяло весной. Даже старый, засохший веник в углу и тот начал зеленеть, а петух на своём насесте принялся петь во всё горло. И он пел до тех пор, пока Сильвии не надоело болтать и она не заснула крепким сном. Поздно вечером вернулся домой крестьянин.
Послушай, отец, - сказала жена, - боюсь я, не околдовал ли кто наших детей. Что-то чудное делается у нас в доме!
Вот ещё что придумала! - сказал крестьянин. - Ты лучше послушай, мать, какую новость я принёс. Ни за что тебе не догадаться! Завтра в наш город прибудут собственными персонами король и королева. Они ездят по всей стране и осматривают свои владения. Как ты думаешь, не отправиться ли нам с детьми посмотреть на королевскую чету?
Что ж, я не прочь, - сказала жена. - Ведь не каждый день в наши места приезжают такие важные гости.
На другой день чуть свет крестьянин с женой и детьми собрались в путь. По дороге только и было разговоров, что про короля и королеву, и никто не заметил, что всю дорогу солнечный луч бежал перед санями (хотя всё небо было обложено низкими тучами), а берёзки кругом покрывались почками и зеленели (хотя мороз был такой, что птицы замерзали на лету).
Когда сани въехали на городскую площадь, народу там было уже видимо-невидимо. Все с опаской посматривали на дорогу и тихонько перешёптывались. Говорили, что король и королева остались недовольны своей страной: куда ни приедешь - повсюду снег, холод, пустынные и дикие места.
Король, как ему и полагается, был очень строг. Он сразу решил, что во всём виноват его народ, и собирался как следует всех наказать.
Про королеву рассказывали, что она очень замёрзла и, чтобы согреться, всё время топает ногами.
И вот наконец вдалеке показались королевские сани. Народ замер.
На площади король приказал кучеру остановиться, чтобы переменить лошадей. Король сидел, сердито нахмурив брови, а королева горько плакала.
И вдруг король поднял голову, посмотрел по сторонам - туда-сюда - и весело рассмеялся, совсем так, как смеются все люди.
Взгляните-ка, ваше величество, - обратился он к королеве, - как приветливо светит солнце! Право, здесь не так уж плохо… Мне почему-то даже стало весело.
Это, наверно, потому, что вы изволили хорошо позавтракать, - сказала королева. - Впрочем, мне тоже стало как будто веселее.
Это, вероятно, потому, что ваше величество хорошо выспались, - сказал король. - Но, однако, эта пустынная страна очень красива! Посмотрите, как ярко освещает солнце вон те две сосны, что виднеются вдалеке. Положительно, это прелестное место! Я прикажу построить здесь дворец.
Да-да, непременно надо построить здесь дворец, - согласилась королева и даже на минуту перестала топать ногами. - Вообще здесь совсем не плохо. Повсюду снег, а деревья и кусты покрываются зелёными листьями, как в мае. Это прямо невероятно!
Но ничего невероятного в этом не было. Просто Сильвестр и Сильвия взобрались на изгородь, чтобы лучше разглядеть короля и королеву. Сильвестр вертелся во все стороны - поэтому солнце так и сверкало вокруг; а Сильвия болтала, ни на минуту не закрывая рта, - поэтому даже сухие жерди старой изгороди покрылись свежей листвой.
Что это за милые дети? - спросила королева, взглянув на Сильвестра и Сильвию. - Пусть они подойдут ко мне.
Сильвестр и Сильвия никогда раньше не имели дела с коронованными особами, поэтому они смело подошли к королю и королеве.
Послушайте, - сказала королева, - вы мне очень нравитесь. Когда я смотрю на вас, мне становится веселее и даже как будто теплее. Хотите жить у меня во дворце? Я прикажу нарядить вас в бархат и золото, вы будете есть на хрустальных тарелках и пить из серебряных стаканов. Ну что, согласны?
Благодарим вас, ваше величество, - сказала Сильвия, - но мы лучше останемся дома.
Кроме того, во дворце мы будем скучать без наших друзей, - сказал Сильвестр.
А нельзя ли их тоже взять во дворец? - спросила королева. Она была в отличном расположении духа и нисколько не сердилась, что ей возражают.
Нет, это невозможно, - ответили Сильвестр и Сильвия. - Они растут в лесу. Их зовут Подопринебо и Зацепитучу…
Что только не придёт в голову детям! - воскликнули в один голос король и королева и при этом так дружно рассмеялись, что даже королевские сани запрыгали на месте.
Король приказал распрягать лошадей, а каменщики и плотники принялись тотчас строить новый дворец.
Как ни странно, на этот раз король и королева были ко всем добры и милостивы. Они никого не наказали и даже распорядились, чтобы их казначей дал всем по золотой монете. А Сильвестр и Сильвия получили вдобавок крендель, который испёк сам королевский булочник! Крендель был такой большой, что четвёрка королевских коней везла его на отдельных санях.
Сильвестр и Сильвия угостили кренделем всех детей, которые были на площади, и всё-таки остался ещё такой большой кусок, что он едва поместился на санях. На обратном пути жена крестьянина шепнула мужу:
А ты знаешь, почему король и королева были сегодня так милостивы? Потому что Сильвестр и Сильвия смотрели на них и разговаривали с ними. Вспомни-ка, что я тебе вчера говорила!
Это про колдовство-то? - сказал крестьянин. - Пустое!
Да посуди сам, - не унималась жена, - где это видано, чтобы зимой распускались деревья и чтобы король и королева никого не наказали? Уж поверь мне, тут не обошлось без колдовства!
Всё это бабьи выдумки! - сказал крестьянин. - Просто дети у нас хорошие - вот все и радуются, на них глядя!
И верно, куда бы Сильвестр и Сильвия ни пришли, с кем бы ни заговорили, у всех на душе сразу делалось теплее и светлее. А так как Сильвестр и Сильвия всегда были веселы и приветливы, то никто и не удивлялся, что они доставляют всем радость. Всё вокруг них цвело и зеленело, пело и смеялось.
Пустынные земли возле избушки, где жили Сильвестр и Сильвия, превратились в богатые пашни и луга, и в лесу даже зимой пели весенние птицы.
Вскоре Сильвестр был назначен королевским лесничим, а Сильвия - королевской садовницей.
Ни у одного короля ни в одном королевстве не было никогда такого чудесного сада. Да и не мудрено! Ведь ни один король не мог заставить солнце слушаться его приказаний. А Сильвестру и Сильвии солнце светило всегда, когда они хотели. Поэтому в саду у них всё цвело так, что любо было смотреть!
Прошло несколько лет. Однажды глухой зимней порой Сильвестр и Сильвия пошли в лес, чтобы навестить своих друзей.
В лесу бушевала буря, в тёмных вершинах сосен гудел ветер, и под его шум сосны пели свою песню:
Стоим, как бывало, крепки и стройны.
То выпадет снег, то растает…
И смотрим два друга, две старых сосны,
Как снова сменяется зелень весны
Снегами белей горностая,
Как тучи проходят, дождями полны,
И птичьи проносятся стаи.
Сосновая хвоя свежа и густа -
Завидуйте, вязы и клёны!
Зима не оставит на вас ни листа -
Развеет наряд ваш зелёный!
Но вечная соснам дана красота,
В подземные недра ушла их пята,
А в небо - высокая крона.
Пускай непогода бушует кругом -
Сосну не повалит ни буря, ни…
Но не успели они допеть свою песню, как внутри стволов что-то затрещало, заскрипело, и обе сосны повалились на землю. Как раз в этот день младшей исполнилось триста пятьдесят пять лет, а старшей - триста девяносто три года. Что же тут удивительного, что ветры наконец их осилили!
Сильвестр и Сильвия ласково потрепали седые, поросшие мхом стволы мёртвых сосен и такими добрыми словами помянули своих друзей, что снег кругом начал таять и розовые цветы вереска выглянули из-под земли. И так много их было, что скоро они закрыли старые сосны от самых корней до самых вершин.
Давно уже я ничего не слышал о Сильвестре и Сильвии. Наверно, теперь они сами состарились и поседели, а короля и королевы, которых все так боялись, и вовсе нет на свете.
Но каждый раз, когда я вижу детей, мне кажется, что это Сильвестр и Сильвия.
А может быть, старые сосны одарили своими чудесными дарами всех детей, что живут на свете? Может быть, и так.
Недавно, в пасмурный, ненастный день, мне встретились мальчик и девочка. И сразу в сером, тусклом небе словно замелькал луч солнца, всё кругом посветлело, на хмурых лицах прохожих появилась улыбка…
Вот тогда среди зимы и наступает весна. Тогда и лёд начинает таять - на окнах и в сердцах людей. Тогда даже старый веник в углу покрывается свежими листьями, на сухой изгороди расцветают розы, а под высоким сводом неба поют весёлые жаворонки.
БАРХАТНЫЙ СЕНТЯБРЬ*
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, такие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, то с утра до утра шел, не переставая, мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и
экипажи.
Часто с северо-запада, со стороны степи, задувал свирепый ураган. От него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах. Вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем неожиданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья. (159)
В ЗИМНЮЮ СТУЖУ*
В зимнем тумане встает холодное тусклое солнце. Спит заснеженный лес. Кажется, все живое замерзло в этой стуже — ни звука, только изредка потрескивают от мороза деревья.
Я выхожу на лесную поляну. За поляной густой старый ельник. Все деревья обвешаны крупными шишками. Шишек так много, что под их тяжестью склонились концы ветвей.
Как тихо! Зимой не услышишь пения птиц. Теперь им не до песен. Многие улетели на юг, а те, что остались, забились в укромные уголки, попрятались от лютого холода.
Вдруг словно весенний ветерок прошумел над застывшим лесом: целая стайка птиц, весело перекликаясь, пронеслась над поляной. Да ведь это клесты — природные северяне! Им не страшны наши морозы.
Клесты облепили вершины елей. Птички ухватились за шишки цепкими коготками и вытаскивали из-под чешуек вкусные семена. Когда хорош урожай шишек, птицам не грозит бескормица зимы.
Утреннее солнце ярко освещало зеленые вершины елей, грозди румяных шишек и веселых пирующих птиц. И мне почудилось, что уже пришла весна. Вот сейчас запахнет талой землей, оживет лес, встречая солнце, защебечут птицы. (165)
ГИБЕЛЬ ДЕРЕВА*
Лошади вынесли коляску Чайковского на поляну. От подножия сосны, согнувшись, как воры, разбегались лесорубы.
Внезапно вся сосна, от корней до вершины, вздрогнула и застонала. Вершина сосны качнулась, дерево начало медленно клониться к дороге и вдруг рухнуло, круша соседние сосны, ломая березы. С тяжким гулом сосна ударилась о землю, затрепетала всей хвоей и замерла.
Проехать было нельзя: вершина сосны загородила дорогу. На хвое еще сохранился блеск, свойственный тем воздушным просторам, где эта хвоя только что дрожала нод ветерком. Толстые сломанные ветки, покрытые прозрачно-желтоватой пленкой, были полны смолы. От ее запаха першило в горле.
Тут же лежали обломленные сосной ветки берез. Чайковский вспомнил, как березы пытались удержать падающую сосну, принять ее на свои гибкие стволы, чтобы смягчить смертельное падение, от которого дрогнула земля.
То справа, то слева, то позади слышался гул падающих стволов. И все так же тупо ухала земля. Птицы метались над порубкой. Даже облака, казалось, ускорили свой бег в равнодушной ко всему небесной синеве.
Чайковского возмутило увиденное, он думал о том, что потомки никогда не простят нам опустошения земли, надругательства над тем, что принадлежит не только нам, но и им. (182)
ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ*
Бим долго бежал, еле-еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы. Надежды не оставалось никакой.
Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! Так он не сможет подняться никогда...
Подошла женщина, наклонилась над ним. Сначала она подумала, что Бим мертв, а потом заговорила теплым голосом, внушающим доверие:
— Что с тобой, собачка? Ты что, Черное ухо? За кем же ты так бежал, горемыка?
Безрассудно было гнаться за поездом. Но разве имеет значение разум, когда прощаешься с другом.
Женщина спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, приподняла голову Бима и поднесла воду, смочив ему нос. Бим лизнул. Потом, в бессилии закачав головой, вытянув шею, лизнул еще раз. И стал лакать.
Женщина гладила Бима по спине и рассказывала:
— А я тоже провожала любимых. И отца, и мужа
провожала на войну. Давно это было, но никогда не забуду.
Бим лизал ее грубые руки, покрытые морщинами, слизывая блестящие на солнышке капельки, падающие из глаз. Он узнал вкус слез человека, густо просоленных неизбывным горем.
Бим смотрел ей вслед мутными глазами, потом с усилием приподнялся и, шатаясь, медленно побрел за нею. (179)
ЕСЕНИНСКИЕ МЕСТА*
Несколько лет я прожил в есенинских местах вблизи Оки.
То был огромный мир грусти и тишины, слабого сияния солнца и разбойничьих лесов.
По ним раз в несколько дней прогремит по гнилым гатям телега, да порой в окошке низкой избы лесника мелькнет девичье лицо.
Надо бы остановиться, войти в избу, увидеть сумрак смущенных глаз — и снова ехать дальше в шуме сосен, в дрожании осенних осин, в шорохе крупного песка, сыплющегося в колею. И смотреть на птичьи стаи, что тянутся в небесной мгле над лесом к теплому югу. И сладко тосковать от ощущения своей полной родственности, своей близости этому дремучему краю. Там бьют из болот прозрачные ключи, и невольно кажется, что каждый такой ключ — родник поэзии, и это действительно так.
Зачерпните в жестяную кружку воды из такого родника, сдуйте к краю красноватые листочки брусники и напейтесь воды, дающей молодость, свежесть, вечное очарование родной стороне, и вы уверитесь, что только небольшая доля этой поэзии выражена в стихах таких поэтов, как Есенин. Все же ее несметные богатства еще скрыты и ждут своего часа. (171)
ЖИВЫЕ ЛИСТЬЯ*
На опушке леса я отыскиваю большую кучу сухих осенних листьев, набиваю ими полный мешок и отправляюсь назад домой. Иду не торопясь, любуюсь хорошей погодой, дышу свежим воздухом, вспоминаю забавные охотничьи случаи.
Вдруг слышу: листья в мешке шелестят. Останавливаюсь и говорю самому себе: «Листья как будто живые: так и прут из мешка!»
Смех разбирает. Присаживаюсь на пенек, смотрю, слушаю. И ушам и глазам не верю: листья трещат, словно в них кто ворочается.
Меня начинает разбирать любопытство: что же за удивительная ноша у меня в мешке? Беру его, развязываю и заглядываю внутрь. Ничего не вижу, только слышу, что кто-то громко фыркает да сопит. Отшатываюсь назад, а из мешка выскакивает и быстро удирает от меня еж.
Как же он попал туда?
Известно, что ежи устраивают из листьев гнезда, забираются в них и спят там всю долгую снежную зиму. Вот и этот еж решил сделать себе такую же постель. Натаскал большую кучу сухих листьев, закатался, завернулся в них — и гнездо готово. Но уснуть ему не пришлось: я его потревожил. (167)
ЗА ГРИБАМИ*
Я взял с собой корзинку и пошел в лес за грибами.
На берегу реки врассыпную стояли елочки-малолетки, и сразу же глаз засек светло-желтые пятнышки в зеленой траве. Рыжики! Вот тут уж начинается охота за каждым грибком, а они всюду прячутся: в траве, за кочками, под еловыми ветками. Поднимешь тяжелую ветку, нагнешься — увидишь тесную семейку рыжиков, спрятанных так, что ни белка не углядит, ни простак грибник не усмотрит. Вот и засыпал я дно корзины солнечными рыжиками. Теперь куда идти? Пойду-ка я в сосняк: там, говорят, есть волнушки, но и их надо искать среди бурых папоротников.
Ища грибы, долго и внимательно вглядываешься — глаза устают от напряжения. Чтобы глаза отдохнули, сажусь на пенек, оглядываюсь и сразу замечаю: вон у старой ели растет чудесный белый гриб, а рядом молодые боровички уже продрали хвойную подстилку.
Иду дальше и вижу: под старыми соснами землю чуть-чуть приподняло. Разгребаю землю — нахожу грузди. На старой тропе краснеют подосиновики. (151)
ЗИМНИЙ ЛЕС*
Зимою и летом, осенью и весною хорош русский лес. В тихий зимний день выйдешь в лес на лыжах, дышишь и не надышишься. Глубокие, чистые, лежат под деревьями сугробы. Над лесными тропинками кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых деревьев. Нет-нет да и сорвется такая белая шапка с вершины высокой ели, рассыплется серебристой легкой пылью, и долго колышется освобожденная от тяжести снега еловая зеленая ветка.
Высокие, неподвижные, спят сосны. Синеватые тени их стройных стволов лежат на белых нетронутых сугробах. Тихо в спящем зимнем лесу, но чуткое ухо внимательного человека улавливает живые тонкие звуки. Проказница белка теребит у вершины ели спелую шишку, роняет на снег темные легкие шелушинки, смолистые обгрызенные стерженьки.
Невидимой жизнью полнится зимний лес. От дерева к дереву тянутся легкие следы белок, маленькие следочки лесных мышей и птиц. Только очень внимательный человек может наблюдать жизнь зимнего леса. Нужно уметь ходить тихо и слушать. Только тогда откроется вам вся чудесная красота спящего зимнего леса. (157)
ЗВОНКИЕ ГУСЛИ ЗИМЫ*
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая и сверкающая, она входит в царство природы.
Еще вчера тоскливо чернела земля, голые сырые деревья четко вырисовывались на низком небе. И вдруг зима быстро-быстро захлопала крыльями-хлопьями, теряя белый пух, и поднялись в лесу синие сугробы. Всю ночь шила зима кружевные узоры, чтобы одеть серые деревья, коричневые кусты, желтую прошлогоднюю траву в косматую одежду. И утром они уже стояли торжественные и спокойные, белые и сверкающие.
Яркие и нарядные гости у зимы — птицы. Но чья еще зимняя песня может сравниться с неповторимым пересвистом свиристелей? Спокойно сидят они на рябине, серо-розовые, с желтым хохолком, с желтой черточкой на хвосте и ярко-красными пятнами на крыльях. Песню свиристеля в народе называют серебряными гуслями зимы.
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая, сверкающая, входит она в царство природы, перебирая серебряные струны гуслей. (136)
ИВОВЫЙ ПИР*
Зацвела ива. К ней со всех сторон собираются гости. Кусты и деревья вокруг голые, серые, а ива среди них как букет, да не простой, а золотой. Каждый ивовый барашек как пуховый желтый цыпленок: сидит и светится. Пальцем тронешь — пожелтеет палец. Щелкнешь — золотой дымок запарит. Понюхаешь — мед. Вот и спешат гости на пир.
Шмель прилетел, неуклюжий, толстый, мохнатый, как медведь. Забасил, заворочался, весь в пыльце измазался.
Прибежали муравьи, поджарые, быстрые, голодные. Набросились на пыльцу, и раздулись у них животы, как бочки. Того и гляди ободки на животах лопнут.
Комарики прилетели, словно крошечные вертолетики, крылышками мельтешат. Жуки какие-то копошатся. Мухи жужжат. Бабочки крылья распластали. Шершень сложил слюдяные крылья, полосатый, злой и голодный, как тигр.
Все гудят и торопятся: зазеленеет ива — пиру конец.
Зазеленеет, потеряется среди других зеленых кустов.
Поди-ка тогда ее найди! А сейчас она как букет, да не простой, а золотой. (142)
ЛЕСНОЙ ВРАЧ*
Мы бродили по лесу и наблюдали жизнь птиц. Вдруг на той стороне, где у нас было намечено для наблюдения дерево, мы услышали звук пилы. Там, как нам объяснили, заготовляли дрова из сухостойного леса. Обеспокоенные за судьбу нашего дерева, мы поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг ее пня было много пустых еловых шишек. Это все дятел отшелушил за долгую зиму. Около пня, на срезанной осине, отдыхали два паренька-носильщика. Когда мы спросили, зачем они спилили совсем свежее дерево, ребята ответили: «Дятел дырки наделал. Мы поглядели и спилили». Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве внутри ствола прошел червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как врач, и приступил к операции. Захватив червяка, он вытащил его и этим спас осину.
«Видите, — сказали мы ребятам, — дятел — это лесной врач, он спас осину, и она бы жила, а вы ее срезали». (150)
НА ИСХОДЕ ЛЕТА*
Все доцветало вокруг. Миллионы листьев, стеблей, веток и венчиков преграждали дорогу на каждом шагу, и мы терялись перед этим натиском растительности, останавливались и дышали до боли в легких терпким воздухом столетней сосны. Под деревьями лежали слои сухих шишек. В них нога тонула по косточку.
Иногда ветер пробегал по реке с низовьев, из лесистых пространств, оттуда, где горело в осеннем небе спокойное и еще жаркое солнце. Сердце замирало от мысли, что там, куда струится эта река, почти на двести километров только лес, лес и нет никакого жилья. Лишь кое-где на берегах стоят шалаши смолокуров и тянет по лесу сладковатым дымком тлеющего смолья.
Но удивительнее всего в этих местах был воздух, нем была полная и совершенная чистота. Эта чистота придавала особую резкость, даже блеск всему, что было окружено этим воздухом. Каждая сухая ветка сосны была видна среди темной хвои очень далеко. Она была как бы выкована из заржавленного железа. Далеко было видно каждую нитку паутины, зеленую шишку в вышине, стебель травы. (163)
НЕОБЫЧАЙНЫЙ СВЕТ*
Поставив на ночь с полдесятка удочек над берегом лесного озера, я надел плащ и устало лег на моховой коврик возле отрухлевшего пня. Высокий причудливый пень почти сплошь оброс молодыми опенками.
День угасал. В теплых сумерках догорала заря.
После неблизкого пути спалось крепко-крепко. Но в полночь меня разбудил громовой раскат. Изредка рассекаемая жгутами ветвистых молний, плыла стороной туча, скатываясь куда-то на запад.
Откинув капюшон, я поднял голову и тут же окаменел, затаив дыхание. В непроглядной тьме прямо передо мной, сияя голубовато-белым фосфорическим светом, возвышался какой-то миниатюрный волшебный замок.
«Да это ведь пень светится!» — догадался я. Зрелище неописуемое. Вокруг пня такая светлынь, хоть книжку читай. Отчетливо видны каждый сухой стебелек, каждая травинка. От верхушки до основания он как бы тлел то ярко-сияющими, то тускло-серебристыми пятнами. Холодный, слегка разбавленный небесной лазурью свет излучал не только старый коряжистый пень, но и облепившие его опята. Их толстенькие, в мохнатых манжетах чешуйчатые корешки будто насквозь были пронизаны неугасимым свечением. А темные, отчетливо очерченные силуэты затейливо сплетались в узорные кружева. (165)
ОСЕННИЙ СВЕТ*
Лес встречает таким обилием света и красок, что сразу же вспоминается картинная галерея. Свет струится отовсюду: и с мраморных облаков, и с земли, усыпанной листьями, и с ослепительных березовых стволов, напоминающих резную слоновую кость.
Лес выводит в поле, за ним утесом встают корабельные сосны, а влево и вправо тянется молодой березник, как бы облитый медом. Из-за облаков показывается солнце, осенний свет достигает предельной яркости, которая благодаря своей мягкости не только не слепит, а радует и успокаивает глаз.
Ветра по-прежнему нет, и в этой тишине с особенной сочностью слышится звук как бы откупориваемой бутылки. Взглядываю вверх: там цокает белочка, тоже будто залюбовавшаяся с вершины елки осенней красотой. Белочка уже оделась в зимнюю шубку, которая даже издали дает ощущение тепла. Слегка покачиваю елку, и лесная акробатка, ловко распластавшись в воздухе, перебирается на березу. Зацепившись одной лапкой за сук, начинает неторопливо раскачиваться, ссыпая вниз блеклые листья. (145)
ОСЕНЬ НА ПОЛЕСЬЕ*
Осень на Полесье особенно хороша. Лиственный лес в эту пору полон волшебных желто-красных тонов. Деревья стоят, словно тронутые ржавчиной, окрашенные золотом и багрянцем. Они будто блестят сказочно-чудесным сиянием волшебных расцветок.
Вот пламенеет весь охваченный пожаром пятиметровый широколистный клен. Чуть уловимо колышет лимонно-желтыми листьями стройный тополь. Немного пониже его кроны виднеется куст молодого бересклета. А рядом семья тоненьких березок полыхает сквозным и трепетным огнем. В зарослях орешника кое-где притаились спелые темно-коричневые орехи. На диких грушах полно плодов. Время от времени они срываются с веток и с тихим шорохом падают к подножию стволов. На колючих длинных плетях ежевики тоже еще сохранились ягоды. Черные, переспевшие, они так и тают во рту. А вот на терновнике ягоды только дозревают. Их глянцевито-сизая поверхность словно покрыта налетом инея. Кусты шиповника так же нарядны, как и в пору цветения. Только теперь они густо-густо окрашены ярко-красными плодами.
Каждое дерево, каждый куст по-своему отмечены прикосновением осени. (150)
ПЕРЕЛЕТ ПТИЦ*
Тысячи тысяч птиц большими и малыми стаями тянулись к югу. Некоторые шли в обратном направлении, другие — наискось в сторону. Вереницы их то подымались кверху, то опускались вниз. Выше всех были орлы. Распластав свои могучие крылья, они парили, описывая большие круги. Ниже их, но все же высоко над землей летели гуси. Эти осторожные птицы шли правильными косяками и, тяжело, вразброд махая крыльями, оглашали воздух своими сильными криками. Рядом с ними летели казарки и лебеди. Внизу, ближе к земле, с шумом неслись торопливые утки. Там и сям в воздухе виднелись канюки и пустельги. Эти представители соколов описывали красивые круги, подолгу останавливались на одном месте и, трепеща крыльями, зорко высматривали на земле добычу. Порой они отлетали в сторону, опять описывали круги и вдруг, сложив крылья, стремглав бросались книзу, но, едва коснувшись травы, снова быстро взмывали вверх. Остроклювые крохали1 на лету посматривали по сторонам, точно выискивали место, где бы им можно было остановиться. И вся эта масса птиц неслась к югу. (159)
СТРАННАЯ ОСЕНЬ*
Была тогда странная осень.
Золото, которое давно должно было охватить лес, отчего-то запоздало — ни золотинки не виднелось в березняках, ни красной крапинки в осинах. Сами березовые листья как-то неправильно и стыдливо шевелились под ветром. Им неловко было, что они еще такие зеленые, такие молодые, а давно уж должны были озолотеть.
Я шел вдоль болотистого ручья, медленно постигая берега его.
Я ждал уток, и они взлетали порой, и первым подымался селезень, а следом — утка, и только потом, в небе, они перестраивались иначе: первой шла утка, а за нею — селезень. Впрочем, осенью всегда трудно разобрать, где утка, где селезень, не видно было немыслимо-зеленой весенней селезневой головы, только по взлету и полету можно было догадаться, где кто.
Странная была тогда осень. Утки отчего-то разбивались на пары, а надо было им собираться в стаи и
улетать на юг.
Утки, разбившиеся на пары, и листья, которые не желали золотеть, изо всех сил затягивали лето. (151)
ШОРОХ ЛИСТОПАДА*
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю, но мне это долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как
прорастает трава.
Оказывается, нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить чистые и точные звуки осенней земли.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы.
Была такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа — неясный звук, похожий на детский шепот. (166)
ОСЕННИЕ ВОСПОМИНАНИЯ*
Вспоминается мне ранняя погожая осень.
Воздух так чист, точно его совсем нет. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой. Около шалаша вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым.
Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину.
Темнеет. В саду горит костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. Пылает багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева, силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги. Вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по всей аллее.
Поздней ночью, шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на поляне немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь. Долго глядишь в темно-синюю глубину неба, переполненную созвездиями. Потом встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому. Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете! (172)
ПОСЛЕДНИЕ ГРИБЫ*
Я углубился в лес, вырезал палку с вилочкой на конце и принялся разыскивать грибные места.
Найти грибы в пестрой мозаике из опавших листьев — дело нелегкое. Да и есть ли они в такую позднюю пору? Я долго бродил по гулкому опустевшему лесу, ворошил под кустами рогатиной, радостно протягивал руку к показавшейся красноватой грибной шапочке, но она тотчас таинственно исчезала, а вместо нее лишь краснели осиновые листья. На дне моего кузовка перекатывались всего три-четыре поздние сыроежки с темно-лиловыми широкополыми шляпками.
Только к полудню я набрел на старую порубку, заросшую травами и древесной порослью, среди которой то здесь, то там чернели пни. На одном из них я обнаружил веселую семейку тонконогих опят. Они толпились между двух узловатых корневищ, совсем как озорные ребятишки, выбежавшие погреться на завалинке. Я осторожно срезал их все сразу, не разъединяя, и положил в кузовок. Потом нашел еще такой же счастливый пень и вскоре пожалел, что не взял с собой корзины попросторней. (154)
ЛЕСНОЙ ШУМ*
Стало совсем светло. Старый лес шумел ровно, неумолчно. Только птичья возня, стук дятла, веселое цвиканье стрелявших меж ветвей желтеньких синиц да жадный сухой кряк соек разнообразили этот тягучий, тревожный и грустный, мягкими волнами перекатывающийся шум.
Сорока, чистившая на ветке ольховника черный острый клюв, вдруг повернула голову набок, прислушалась, присела, готовая сорваться и улететь. Тревожно хрустели сучья. Кто-то большой, сильный шел сквозь лес, не разбирая дороги. Затрещали кусты, заметались вершины маленьких сосенок, заскрипел, оседая, наст. Сорока вскрикнула и, распустив хвост, похожий на оперение стрелы, по прямой полетела прочь.
Из припудренной утренним инеем хвои высунулась длинная бурая морда, увенчанная тяжелыми ветвистыми рогами. Испуганные глаза осмотрели огромную поляну. Розовые замшевые ноздри, извергавшие горячий парок встревоженного дыхания, судорожно задвигались.
Старый лось застыл в сосняке, как изваяние. Лишь клочковатая шкура нервно передергивалась на спине. Настороженные уши ловили каждый звук, и слух его был так остер, что слышал зверь, как короед точит древесину сосны. Но даже и эти чуткие уши не слышали в лесу ничего, кроме птичьей трескотни, стука дятла и ровного звона сосновых вершин. (171)
СЛЕДЫ*
Лисий след — аккуратная, словно на швейной машинке простроченная цепочка углублений в снегу. Однажды утром, пробегая на лыжах опушкой леса, увидел я эту строчку и решил ее проследить. По лыжне бежится легко. Слух у охотницы превосходный. Услышав под снегом возню мышей, лиса резко прыгнула в сторону и, проскочив метров пятнадцать, начала рыть глубокий снег.
Но вот след с лыжни потянулся к берегу речки. Я замер, наблюдая, есть ли знакомая строчка на другом берегу. Следов не было. Значит, легла лисица, уставшая гоняться за мышами, поспать под обрывом на солнышке. Тихо, убрав под мышки лыжные палки, приблизился я к обрыву. И вижу: между кустами ольхи и обрывом, оголявшим речной берег, лежит рыжий зверь, которого я без труда выследил. Сладко спит, беспечно накрывшись пушистым хвостом. Я стоял над ней минуты две-три, потом любопытства ради хлопнул в ладоши. Пружиной лиса подпрыгнула вверх, на обрыв, и понеслась через речку, на другой берег, в рыжие бурьяны.
Все живое оставляет на снегу след: мышь, птица, ""белка, малютка ласка, лось, кабан...
Следы зимой — большая белая книга, рассказывающая о непрекращающейся жизни. (172)
МОЛОДАЯ ПОРОСЛЬ*
По берегам реки жались друг к другу кусты смородины, вербы, ольхи и лесная малина; зеленая, сочная осока зашла в самую воду, где блестела и гнулась под напором речной струи, как живая. Кое-где догнивали торчавшие из земли бревна, а из-под них вылезали молодые побеги жимолости; тут же качались розовые стрелки иван-чая и пестрели болотные желтые цветы. Около старых пней, как дорогое кружево, лепился своими желтыми шапками душистый лабазник1. У самого леса вытянулся целый островок молодого осинника, переливаясь на солнце своей вечно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стеной поднимался березняк и по течению речки уходил из глаз. Но всего красивее были молодые ели и березки, которые росли по отвалам и свалкам: они походили на гурьбу детей, со всего размаха выбежавших на крутизну и отсюда любовавшихся всем, что было ниже. Казалось, что эта лесная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечным днем и тем, что дает только полная сил молодость. (150)
СОСНА*
В бору и на песках, на скалах и над оврагами — всюду непременно встретишь сосну. Это стройная красавица с красноватым стволом и темно-зеленой хвоей. Сосна — лесной пионер и считается завоевателем новых земель, так как произрастает на самой различной почве: и на песчаниках, и на суглинках.
С колючим молодняком тоже не бывает никаких забот: сосенки быстро растут и за год увеличиваются на тридцать — пятьдесят сантиметров. Бесчисленные погодные неожиданности: морозы, влага, засухи — не страшны им и не опасны. У них крепкие корни и устойчивый ствол — вот что определяет их выносливость и нетребовательность к условиям жизни.
Человек часто использует сосну в своих целях: он сажает ее, чтобы оказать сопротивление вредным природным явлениям. Возникла необходимость задержать снег вдоль железных дорог — сажают сосну. Нужно воспрепятствовать зыбучим пескам в их распространении по пустыне — снова вспоминают о сосне. Под сенью сосен не высыхают и не мелеют реки, и этот факт позволяет сформулировать еще одно достоинство сосны: она является хранительницей вод. (153)
РЯБИНА*
Каждому дереву — своя цена. Нанесет ветерком, и за версту услышишь, как цветет липа. Незримая река медового аромата льется из нее по яркому июльскому разнотравью. В тихую погоду несметное количество пчел слетается сюда на работу. Старое дерево, посветлев от цветения, гудит, шумит пчелами, мелькающими среди цветов и листьев. С одной липы больше собирается меда, чем с гектара цветущей гречихи.
От цвета черемухи нет подобного проку, но цветет она рано, в пору весеннего пробуждения и буйства всех земных сил и соков.
Но отцветают черемуха и сирень, жухнут травы, желтеют листья. Кто заметит в сентябре ту же черемуху, кто обратит внимание на куст жасмина, кто заглядится на голые заросли шиповника?
Но есть иное дерево. Мы, пожалуй, не замечаем его весной, оно не бросается в глаза в июле.
Чем ближе осень, тем заметнее и ярче становится это дерево, и, когда совсем обеднеет земля и нечем ей будет порадовать глаз человека, вспыхнут среди долины яркие костры рябины, и люди сложат об этом дереве лучшие свои лирические песни. (163)
ЛЕС ШУМИТ*
Лес шумел...
В этом лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника. Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игл, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливой бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом. В сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками как будто в тихой истоме. А вверху без конца и перерыва тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.
Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее. Я ехал лесною тропою, и хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. К вечеру собиралась гроза. (161)
В ЛЕСУ*
Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то тут, то там поднимались багряные сосны, косматые, похожие на вздыбленных сказочных медведей.
Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут, хлопая прохладной листвой по разгоряченному лицу, беспокойные, не знающие и ночью отдыха осинки.
Мы стоим на опушке осинника, и перед нами простирается громадная равнина, ощетинившаяся молодым сосняком. В воздухе знойно и остро пахнет сосновой смолой.
Вдали, на западе, равнина вползла на пологий холм, и казалось, что оттуда на нас накатывается широкая морская волна. И сами сосенки, то иссиня-черные, то сизые до седины, то золотисто-багряные, со светлыми каплями смолы, напоминали нарядную пятнистую шкуру.
Вдруг справа от нас — это всегда бывает вдруг — вспорхнул рябчик и низко-низко, журча, как пропеллер, крылышками, потянул в еловую глушь.
Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, под ногами мягко пружинит мох. Вот тут мы и располагаемся на ночлег. (148)
ЕЛЬ И СОСНА*
Лет двести тому назад ветер-сеятель принес два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями — за воздух и свет. Поднимаясь все выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга.
Злой ветер, устроив деревьям такую несчастную жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли на все Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от неизбывной1 злобы к нему. (162)
ЖИВИТЕЛЬНАЯ СВЕЖЕСТЬ*
В отлогих, почти горизонтальных лучах утреннего солнца загораются капли росы. Одни капли мерцают глубокой зеленью, другие — чисто кровавого цвета, третьи — матово светятся изнутри, четвертые — молочно-голубые, пятые — белые, просвеченные огненной искоркой. Это разноцветное горение сочетается с синевой, желтизной, розовостью, лиловостью и белизной луговых цветов. Луговые цветы кидают свои цветные тени, свою синеву или желтизну на ближайшие капельки хрустальной влаги и заставляют их быть то синими, то желтыми. В слегка мохнатых, шершавых листиках травы накапливается роса и покоится в них, светлая и холодная, округлыми упругими каплями так, что можно выпить и ощутить вкус земной живительной свежести.
Человек, идя ранним утром по росистому цветущему лугу, оставляет видимый след. Он, может быть, далее не обращает внимания на синюю или розовую росу или не замечает, как в крохотной росинке виднеются еще более крохотные, отраженные солнцем ромашки. Но общее состояние в природе тотчас передается человеку. (141)
О МУЗЫКЕ ЖИВОЙ ПРИРОДЫ*
Я родился и вырос в могучих кавказских лесах. Там впервые я услышал чудесную музыку живой природы. Ее пели ночные грозы, снежные обвалы, гремящие реки, ветры, птицы, а осенью олени. На всю
жизнь врезалась она в память. С тех пор много раз слышал я ее по сибирским лесам, и всегда вспоминались кавказские чинары и детство, беспечное милое детство, не обманувшее меня своей мечтой. И сегодня в тайге та же музыка, только весенняя, первозданная, зовущая.
Идем дремучим лесом. Под ногами еле заметный пунктир забытой, нехоженой тропки.
Куда ни посмотришь — колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод из сквозных крон. Они свободно следят за нами с высоты. Только иногда мелькнет белизною березка или мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут все таинственно, непостижимо, а ты шагаешь все дальше и дальше, оглушенный черемуховым духом. И не можешь понять, отчего в лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлет птиц кажутся
музыкой. Так бы и шел вечно. (159)
БУРУНДУК*
Бурундук — это пестрая земляная белка. Я обернулся и увидел, как этот привлекательный зверек проворно и бесшумно бегает по сучьям, взбегает на деревья, спускается опять и прячется в траве.
Я присмотрелся и заметил, что бурундук все время возвращается на прежнее место и каждый раз что-то уносит с собой. Набьет защечные мешки и исчезнет с поверхности земли, а потом опять появляется, и рот его уже оказывается пустым. Я этим очень заинтересовался и стал постепенно приближаться к удивительному зверьку. Я обнаружил, что на куче хвороста лежат припасы: сухие грибы, корешки и орехи. Но ведь была весна, и грибы и орехи еще не уродились. Так откуда же они взялись?
Я долго размышлял об этом происшествии, придумывал разные объяснения и наконец догадался. Один знакомый охотник мне рассказывал, что бурундуки делают большие запасы продовольствия и не успевают их съесть за одну зиму. Они понимают, что продукты могут испортиться, и время от времени выносят их из норки и проветривают, а потом затаскивают обратно в свое жилище. (160)
ДОЖДЬ*
Сумерки сгустились настолько, что, кроме темных силуэтов домов, разглядеть что-либо на расстоянии было почти невозможно. Прошумел в листьях свежий ветерок, пронесся и затих.
Первые капли дождя, редкие и тяжелые, как горошины, застучали по крышам. Молния огненным
зигзагом сверкнула невдалеке, и гроза началась. Раздирая черную громаду неба, молнии на мгновение озаряли окрестность, и снова все погружалось во мрак, и гром внушительно встряхивал землю.
Дождь полил сплошной стеной, словно на небе у какого-то колоссального сосуда отвалилось дно, и потоки воды низверглись на землю.
Молнии блистали одна за одной, и где-то совсем над головой оглушающе гремело и грохотало. Казалось, разгулу стихии не будет конца. Однако ливень затих так же внезапно, как и начался. Гроза переместилась немного южнее, впрочем, на небе не было ни единой звездочки, и тихий обложной дождик не переставал.
Отдаленные молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновение из мрака темные от дождя домики.
Когда в тучах обозначился просвет, можно было разглядеть на улице людей, спешащих к своим домам. (160)
КАПЛЯ*
Это нужно видеть, когда на рассвете капля дождя, величественная и прекрасная, опускается на деревянную звучную крышу. Она летит оттуда, где все клубится. Сонная, только что появившаяся на свет, эта капля летит, как очарованная птица, робея взглянуть на мир и ожидая чуда. Капля опускается медленно, и ветер покачивает ее, колышет, как весенний лист, и несет бережно. Отсвет солнца сквозь тусклую полоску на горизонте скользнул под тучу и подставил ей свою огненную ладонь. Он качает на ней это прозрачное существо, которое горит и переливается. Оно невинно и послушно всему, что к нему прикоснется. Вот капля превратилась в струйку, колышущуюся на лету, как робкое, но неминуемое мгновение судьбы. Вот она плющится, потом растекается, и на краях ее вспыхивают крошечные светящиеся фонтаны наподобие стеклянных ночных фиалок, грустные и ароматные. Они живут лишь долю мгновения и навсегда исчезают. Так что тот, кто их видел, едва ли сам успеет улыбнуться. И только ровный гороховый грохот рокочет по крыше, разгоняемый ветром и ранними раскатами утренней порывистой грозы. (161)
НА БЕРЕГУ*
Море, овеваемое знойным ветром, мелко дрожит и блестит прозрачной рябью, переливающейся солнечными бликами. В раскаленном от жары воздухе раздается веселый говор волн, слегка плещущихся у пологого берега. Песок удаляющейся вправо косы весь залит солнцем, улыбающимся с голубого неба, И блеск солнца, и звон степных насекомых сливаются в одну яркую картину наполненного радостью летнего дня. Солнце счастливо и блистает гордо и прекрасно, и море, озаренное солнечным светом и теплом, ликует и трепещет.
В песок косы, усеянный рыбьей чешуей, воткнуты колья, и на их концах, остро заточенных кверху, висят бросающие паутину теней сети. Соприкасающиеся боками лодки стоят на песке в ряд, и волны, лижущие берег, точно манят их к себе. Весла, и корзины, и бочки беспорядочно валяются на косе и возле шалаша, сплетенного из прутьев ивы, растущей на берегу. Перед самым входом в шалаш воткнут
шест, и на конце его торчит развевающаяся и трепещущая на ветру тряпка. (147}
РЫБАЛКА НА ГОРНОЙ РЕЧКЕ*
Мы долго выбирали место и наконец решили остановиться на этом небольшом равнинном участке, прогреваемом нежарким в это время солнцем. Справа, на лесистом склоне горы, кое-где отсвечивали золотом кроны деревьев. Внизу трава еще зеленая, как будто молодая, но вода меж голубоватых камней приобретает темный цвет и кажется стеклянной. Мы сидим и смотрим на синеву тихой заводи.
Рядом с нами лежат пока еще не разобранные удочки и пол-литровая банка с наживкой.
Немного повыше вода бурлит, пытаясь растечься вширь, но, стесненная каменными берегами, устремляется вперед, обрызгивая прибрежные камни. Едва я опустил удочку в самое отчаянное клокотание, как почувствовал, что меня что-то тянет вниз. И вот из потока, извиваясь на крючке, выскочила серебряная рыбина. Особенно волнующим и поистине красивым было сочетание летящей волны и напряженной лески, когда гневным рывком сопротивляется пойманная форель. Это чувство не передашь словами.
Улов был неожиданно богатым, и мы, обрадованные, возвращались домой в прекрасном настроении. После такой рыбалки ощущаешь прилив бодрости. (755)
ЛЕСНОЕ ОЗЕРО*
За придорожным кустарником поднимался смешанный лес. С левой стороны время от времени таинственно поблескивала черная вода. Мы ждали только тропинки, чтобы устремиться по ней в глубину леса и узнать, что там. И вот тропинка попалась.
Не успели мы сделать по ней двухсот шагов, как заливистое злое тявканье собачонки остановило нас. Невдалеке стояла изба лесника.
Лесник пригласил нас в дом и хотел распорядиться насчет стола. Но мы сказали, что нам ничего не нужно и что мы свернули с большой дороги единственно затем, чтобы узнать, что за вода блестит между деревьями.
Вода началась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Узкая лодка, на которую мы сели, была настолько легкая, что под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Необыкновенной красоты озеро окружило нас. Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы потом замечали его обыкновенно за двести, за триста метров. (178)
ГОЛУБАЯ ЖЕМЧУЖИНА СИБИРИ*
Узким голубым серпом, заброшенным в горы Восточной Сибири, выглядит на географической карте одно из удивительных чудес не только России, но и всего земного шара — озеро Байкал.
Много песен и легенд сложил о нем народ. Оно плещется в каменной котловине, окруженной поросшими тайгой горными хребтами. Озеро простирается с северо-востока на юго-запад на расстояние, равное расстоянию между Москвой и Санкт-Петербургом.
Байкал — поистине уникальное озеро. Его побережье и окружающие горы со своеобразным микро-
климатом, а также само озеро с богатыми запасами чистой пресной воды — бесценный дар природы.
Вы, конечно, знаете, что Байкал — самое глубокое озеро нашей планеты. Здесь содержится двадцать процентов запасов пресной воды на земном шаре. Представьте себе: в байкальской чаше может поместиться вся вода Балтийского моря, хотя его площадь больше площади озера приблизительно в десять раз. Не существует на земном шаре озера, вода в котором прозрачнее байкальской. К тому же озерная вода очень приятна на вкус.
Установлено, что ежегодно берега озера раздвигаются в среднем на два сантиметра, а его площадь увеличивается на три гектара. (165)
МОРЕ*
Море смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море — тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. (153)
У СИНЕГО МОРЯ*
Утром, на рассвете, мы остановились в двух километрах от берега, темнеющего группою деревянных построек. Лиловые горы были покрыты туманом. Восходившее солнце золотом отливало на стальной поверхности моря. Длинная вереница черных птиц, вытягиваясь в ниточку и извиваясь, пролетала над пламенеющей линией горизонта.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул восторженный спутник. — Это летят дикие утки!
Как бы утверждая наши охотничьи надежды, в утренней тишине слышалось глухое бабаханье выстрелов: мы въезжали в заветный охотничий край.
Вечером мы сидели у местного лесничего. Гостеприимный хозяин потчевал нас великолепным чаем, занимательно рассказывал о богатствах, обилии и охотничьих чудесах далекого края, о замечательных свойствах и особенностях его природы, о редкостных породах деревьев.
Нас, охотников, имевших терпение тащить на себе пудовый груз дроби и патронов, больше всего интересовали охотничьи богатства края.
— Поохотиться у нас можно, — улыбаясь, сказал лесничий. — Вот посмотрите...
Мы поглядели в окно. Там, на посыпанной песком узкой дорожке, покачивая длинными носами, гуськом бежали два вальдшнепа, окраскою своих спинок сливавшиеся с тоном дорожки и окаймляющей ее жухлой жесткой травой. (162)
В СТЕПИ*
Воздух в беспредельно расстилающейся степи все больше и больше застывал от зноя и тишины, и природа цепенела в молчании. Но вот солнце стало спускаться к западу, и из-за холма неожиданно показалось облако. Оно как бы переглянулось со степью и нахмурилось.
Вдруг в стоячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом и свистом закрутил по степи. Тотчас же на дороге спиралью закрутилась пыль, и черный вертящийся столб поднялся к небу и затуманил солнце.
За холмами скапливались плотные массы туч, глухо прогремел гром, и подуло свежестью. Казалось, вот-вот брызнет дождь. Но какая-то невидимая сила сковала воздух, уложила пыль, и опять наступила тишина. Тучи растаяли, отодвинулись, но солнца еще не было видно. Наконец и оно выглянуло из-за ближней рощи и осветило всю окрестность. Все засверкало, засияло вокруг: и кусты, и травы, и цветы. (134)
КАРАКУМЫ*
Самолет приземлился на ровную горячую, как сковорода, глиняную площадку. Заглянув в лицо пустыми, я долго не мог прийти в себя. Знакомая с детства по картинам и книгам, ставшая в воображении почти одушевленной, она теперь держала меня в своих далеко не ласковых объятиях.
Захватывающая дух жара, взбитая ветром пыль, полинявшее небо, верблюд с равнодушной мордой все это картины пустыни. На минуту показалось, что нет на земле ни больших городов, ни лесов, ни могу чих рек и бездонных озер, а есть только горячий ветер и барханы.
Пожив в Каракумах в течение недели, вдруг делаешь открытие: пустыня не так уж безжизненна. Удивительно то, что открываешь это ночью. Прохладная ночь пустыни полна звуков. Легкий топот — это стадо джейранов, которое спугнули волки. Стрекочет в ночи какой-то родственник кузнечика. Слышишь, как пискнула птица.
Жизнь в пустыне приспособилась и к песку, и к жаре, и к безводью. Там же, где есть вода, жизнь расцветает пышной зеленью оазисов. (150)
КРАСА ПРИРОДЫ*
Аксаков, автор замечательной сказки «Аленький цветочек», сказал однажды: «Вода — краса всей природы».
Писатель был прав. Эту красу мы видим повсюду: и в тихой речонке, подернутой туманом, и в синем море, где режет волны быстроходный глиссер.
Краса эта во всем, что связано с водой в природе. Она и в облаках, оживляющих безбрежный воздушный океан.
А если бы никогда не было облаков? Об этом даже подумать страшно. Не было бы ни дождя, ни снега, сгорели бы травы, не было бы ничего живого. Ежедневно солнце сверкающей золотой монетой опускалось бы за горизонт. Но никто не любовался бы вечно ясной погодой.
Однако совсем безоблачного неба не бывает, и мы не устаем любоваться плывущими в небе облаками. В них обязательно присутствует вода, прежде чем она заплещет волной в море или окажется в стакане чая.
Вот почему не надо огорчаться, когда на смену хорошей погоде приходит ненастье и по небу плывут дождевые тучи: они несут нам влагу. (153)
ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА*
День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают странный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, неясные. Пейзаж будто расплывается в чем-то: трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.
Пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне кажется, что рассказы о темноте во время затмения преувеличены.
Но вот эта искра исчезла, и вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Казалось, тонкий, не различимый для глаза пепел рассыпался сверху над землей или будто тончайшая густая сетка повисла в воздухе. Круглое темное враждебное тело, точно паук, впилось в яркое солнце, и они несутся вместе в заоблачной вышине.
Вдруг сверху, с правой стороны, вспыхнула искорка, и сразу лица моих собеседников осветились.
Солнце играет все сильнее, туман все более и более утончается, и уже становится трудно глядеть невооруженным глазом на увеличивающийся серп солнца. Чирикают примолкшие было птицы, луговая зелень на заречной стороне проступает все ярче, облака расцвечиваются. (156)
НАЕДИНЕ С ТИШИНОЙ*
Из-за косогора паровозной фарой выкатило солнце. В лесу стало просторно и ярко. На ослепительный снег, играющий колкими звездочками, упали крест-накрест тени деревьев.
Лес оживился: где-то, словно спросонья, стрекотнула сорока, прочиликала налетевшая стая буроголовых гаичек, веселей застучал невидимый дятел в невидимой кузнице. Голоса юных лыжников, пестрой ватагой высыпавших на опушку, стали громче и
радостней.
Я шагнул в сторону с проторенной дорожки и, вспарывая лыжами нетронутый снег, спустился в ложбину. Казалось, спустился в тишину. Остановился под белой, как снег, березой. Тишина здесь и впрямь удивительная: ни ветерка, ни шороха. Но что это? Черной лентой в глубоком снегу струится меж черемух забытый зимой ручеек, позванивает стеклянным звоном. Но звон этот не только не нарушает тишины, а даже подчеркивает ее. Светит солнце, звенит незамерзающий ключик, работает дятел. И где-то под глубоким снегом, в таинственной тьме и тишине теплится жизнь, зреют семена новой весны. (142)
СИНИЕ ГЛАЗА ЗИМЫ*
Только беглому и равнодушному взгляду может показаться бедной и однообразной наша природа.
Да, она раскрывается не сразу.
Ее неброскую красоту, ее сосредоточенную прелесть можно постигнуть, лишь вжившись в нее, внимательно вглядевшись в чередование времен года.
Как большой художник, зрелый мастер, природа не растрачивает всех своих красок на какую-нибудь одну картину, чтобы затем бесконечно повторять себя. Нет, любая ее картина отличается неповторимым и потому незабываемым колоритом. Не потому ли мы всегда по-новому открываем для себя весну и лето, осень и зиму?
У каждого человека есть свое излюбленное время года.
Нет ничего более чистого, более целомудренного в природе, чем первый снег с его нетронутой белизной, напоминающей нам о первых радостях детства и отрочества, о незабываемых снах юности.
Зиму нельзя не любить. Кто не видел ее, тот не может судить о нашей природе и не поймет поэзии народной жизни, народного характера. А увидеть ее по-настоящему можно только в деревне, среди полей и лесов. (153)
БЕСКОРЫСТНЫЙ И СВЕДУЩИЙ ДРУГ*
Среди великих изобретений былых времен, окончательно выделивших род людской из приниженного состояния, наибольшую роль сыграла письменность. Дату рождения алфавита можно считать эпохой в человеческом самосознании, открывшей прямой путь к появлению книгопечатного станка. Именно по книгам, как по ступенькам, поднимался человек на свою нынешнюю высоту.
Книга — это кристаллический, плотно упакованный в страницы наш многовековой опыт, делающий бессмертным род людской на земле. Только благодаря книге накопленные знания обретают могущество лавины, способной с тысячелетнего разгона преодолеть любое препятствие на столбовой дороге человеческого прогресса. Словом, нет ничего дороже книги для мыслящего человека!
Книга — верный, бескорыстный и наиболее сведущий друг. Она самый терпеливый учитель, готовый десятки раз повторять недоступную сразу мысль.
Старшее поколение, вручая своей юной смене страну, мир и вечные идеи справедливости на земле, оставляет ей единственное наиболее полное завещание — книгу. Поэтому любите книгу, храните ее выше всякого другого достояния. (140)
ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ*
До сих пор сохранилась в Беларуси легенда о чудесном мальчике-музыканте, игравшем на жалейке-дудке, выдолбленной из дерева. Слушая его музыку, ярче светило солнце, деревья становились зеленее и нежно тянули к мальчику свои гибкие руки-ветви, пела трава, а небо становилось синее синего. Но никто никогда не видел этого мальчика-музыканта. Кто же играет так задушевно? Сама земля.
В белорусской поэзии звучат и сегодня жалейка и гусли, бубны и скрипки — все-все инструменты оркестра. Белорусская речь обрела в белорусском стихе свое высшее проявление. Зачинателями новой белорусской поэзии были Янка Купала и Якуб Колас, поэтическое воображение которых разбудил фольклор. Сказки и песни, слышанные в детстве, запали глубоко в души поэтов. Разбуженная фольклором, их поэтическая фантазия рождала удивительные, волнующие звуки.
Далеко за пределы пущ и полесских деревень вышла сегодня пленительная, мелодичная белорусская поэзия, простая и чистая.
В ласковости и чистоте белорусской лирики — тайна ее привлекательности и обаяния. (143)
ВЕРНЫЙ СПУТНИК*
Лучшие сыны человечества, те, кто боролся в прошлом и борется в настоящем за счастье трудящихся во всем мире, с детских лет шли к познанию жизни, общаясь с книгой.
Поначалу, как сквозь узкую щель, брезжит из темноты свет знания в удивленные глаза ребенка, впервые слагающего из отдельных, таинственных пока еще для него букв слова, становящиеся понятными разуму. И у вас, дорогие ребята, это — хотя и недавнее, однако прошлое. И не узкая щель перед вашим взором, а широко распахнутые двери в ослепительный мир, в жизнь, законы которой вы призваны в будущем постигнуть.
Никогда не забывайте, что для того, чтобы распахнуть двери к свету и знанию для всех вас без исключения и навсегда оставить эти двери открытыми, много положили сил и много пролили крови ваши предки, ваши деды, отцы и старшие братья.
Шагайте смелее к свету и любите книгу всей душой! Она не только ваш лучший друг, но и до конца верный спутник! (152)
О ПОЭЗИИ РУССКИХ СЛОВ*
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, как драгоценные камни излучают таинственный блеск.
Я понимаю, конечно, что ничего таинственного в блеске камней* нет и что любой физик объяснит это явление законами оптики. Но все же блеск камней вызывает ощущение таинственности. Трудно примириться с мыслью, что внутри камня, откуда льются сияющие лучи, нет собственного источника света.
Это относится ко многим камням, даже к такому скромному, как аквамарин. Цвет его нельзя точно определить. Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь море с водой цвета звезд.
Сравнительно легко объяснить происхождение «поэтического излучения» многих слов. Очевидно, слово кажется поэтическим тогда, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием. Бесспорно то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей природой.
Русский язык открывается в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. (147)
МОГУЧИЙ И ГРЕШНЫЙ ЯЗЫК*
Знаменитый баснописец Древней Греции Эзоп был рабом Ксанфа, известного тогда философа.
Однажды Ксанф пригласил гостей и приказал Эзопу приготовить самое лучшее. Эзоп купил языки и приготовил из них три блюда.
Ксанф спросил Эзопа: «Почему ты, Эзоп, подаешь языки?» Эзоп ответил: «Ты велел купить самое лучшее. А что может быть на свете лучше языка? При помощи языка мы изучаем науки и получаем знания, при помощи языка люди могут объясняться друг с другом, решать различные вопросы, приветствовать, мириться, объясняться в любви, благодарить. Поэтому нужно думать, что нет на свете ничего лучше языка».
Такое рассуждение пришлось по сердцу Ксанфу и
его гостям.
В другой раз Ксанф распорядился, чтобы Эзоп приобрел к обеду самое худшее. Эзоп опять купил языки. Все удивились этому.
Тогда Эзоп начал объяснять Ксанфу: «Ты велел мне сыскать самое худшее. А что на свете хуже языка? Посредством языка люди огорчают и разочаровывают друг друга, лицемерят, лгут, обманывают, хитрят, ссорятся. Язык может сделать людей врагами, вызвать войну, вносить в нашу жизнь горе и зло, предавать, огорчать, оскорблять».
Может ли быть что-нибудь лучше или хуже языка?! (177)
КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ — СЛАВЯНСКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ*
Братья Кирилл и Мефодий принесли на земли славян свет письменности и знаний. Они составили славянскую азбуку, перевели с греческого на славянский священные книги.
Кирилл (до принятия монашества его звали Константином) и Мефодий жили в Солуни — знаменитом торговом городе Византии. Вокруг Солуни славянские племена растили хлеб. В городе жили мастеровые люди, но они были неграмотными. Книга считалась недоступной роскошью.
Прошло несколько лет, и Константин, уже прославившийся своей ученостью, приезжает в столицу. Здесь, в Константинополе, он учится у знаменитых ученых: у Фотия — литературе, у Льва Математика — механике, астрономии.
Чтобы получить высшее образование, полагалось изучить грамматику, риторику, философию, арифметику, геометрию, а также музыку. Константин постепенно становится лучшим учеником. В течение десяти лет он освоил ряд языков: славянский, греческий, арабский. Знание славянского, существовавшего тогда лишь в устной форме, определило его дальнейшую жизнь и деятельность. (135)
СКАЗКА — МЕЧТА О ПРЕКРАСНОМ*
Пока живет человек, будет жить и сказка, потому что сказка — наилучшее выражение надежд народа на счастье и справедливость.
Сказка — воплощенная в поэтической форме мечта человека о прекрасном. Чаяния счастья, справедливости и мечты о прекрасном не могут умереть. Если человек потеряет способность стремиться к счастью и справедливости и мечтать, то тотчас остановится движение жизни, замрет искусство, зачахнет наука и человечество погрузится в растительное и бесцельное существование. Мысль о том, что сказка говорит о несбыточном, что она — только игра воображения, была, быть может, справедлива для наших отдаленных предков, но не для нас.
Мы живем в мире сбывшихся сказок. За последние десятилетия человек научился летать по воздуху со скоростью звука, проплывать под водой тысячи километров, видеть на огромные расстояния в темноте, проникать взором через непроницаемые ранее преграды, закреплять и передавать потомкам такую мимолетную вещь, как звук своего голоса, выращивать исполинские деревья, менять географию земного шара, на месте сухих степей создавать великие озера-моря. Иначе говоря, человек стал всемогущим, и нет такой сказки, которая не оказалась бы через некоторое количество лет былью. (171)
СТРАСТЬ К ЧТЕНИЮ*
Удивительным было мое чтение. Все сделалось мне одинаково интересно, одинаково нужно, важно и притягательно. Каждая книга мгновенно, первой же строкой, переносила в иные миры. Я отдавался этому магическому волшебству с восторгом от чуда, творимого закорючками букв, способными звучать людскими голосами, явственно рисовать передо мною предметы, лица, явления жизни во всей их полноте и насыщенности. Мне было жаль потерянного прежде времени, когда я не догадывался, сколько книг желают лишь одного: бескорыстно стать моими друзьями, наставниками и помощниками. Я нырял в каждую новую книгу с нетерпеливой жаждой скорее узнать, чем она меня одарит, что она прибавит к тому, что во мне уже есть, что она ответит на мои вопросы, обращенные к людям, самому себе.
И книги безотказно выполняли свою службу. Я открывал страницу — и все тут же переставало существовать. Я был уже совсем в другом мире, участником другой жизни, других событий. (142)
СЕКРЕТ ПОЭЗИИ*
Обладать поэтическим «секретом» — это прежде всего значит быть в творчестве самостоятельным, то есть говорить так, как свойственно только тебе, а не кому-либо другому, говорить о том, о чем можешь сказать только ты, потому что ты сам увидел это в жизни, сам передумал, перечувствовал, понял, сделал выводы, причем темой разговора должно быть нечто большое, значительное, интересное не только для самого поэта или узкого круга людей, а и для самых широких слоев читателей.
Предположим, что поэт пишет стихи в связи с каким-либо событием, взволновавшим его. Это значит, что данное событие, прежде чем войти в стихи, неизбежно проходит через сознание поэта, через его душу, через все его существо. И, описывая событие, поэт (если он, конечно, поэт настоящий) неизменно вкладывает в стихи свое понимание случившегося, свое отношение к нему, свои мысли и чувства. Другими словами, он преподносит событие так, как видит его своим разумом и сердцем. При этом он, разумеется, должен правильно понимать происшедшее, не искажать его, не уходить от правды. (159)
ВНУТРЕННИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ*
Выразительное чтение невозможно без «внутренних представлений» чтеца. В противном случае оно будет безжизненным и скучным.
Когда мы в жизни произносим слова, мы всегда представляем себе то действие или тот предмет, которые они обозначают. И прежде чем произнести эти слова, мы видим перед собой их содержание. Когда мы рассказываем что-нибудь своим собеседникам, мы постоянно видим «внутренним глазом* все то, о чем говорим. Когда же слушаем чей-то рассказ, то чем талантливее рассказчик, тем ярче и мы представляем его образы. То же самое происходит при выразительном чтении. Чем ярче представляет себе чтец «картину» того, о чем он читает, тем убедительнее звучат его слова и тем живее они воспринимаются
слушателями.
Если сам чтец недостаточно ясно видит образы, которые хочет передать, которыми он стремится увлечь воображение своих слушателей, эти образы не смогут «увидеть» и слушатели, а сами слова, не освещенные внутренним представлением, будут скользить мимо их сознания и воображения. (146)
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ГЕНИЯ*
Чем лучше мы знаем жизнь Пушкина, тем глубже понимаем смысл его творений. Вот главная причина, которая уже в течение нескольких поколений побуждает исследователей со всей тщательностью изучать биографию поэта. Не праздное любопытство, не желание умножить число анекдотических рассказов о Пушкине заставляет их обращать внимание и на такие факты, которые могут показаться малозначительными, ненужными, а иногда даже обидными для его памяти.
В жизни Пушкина малозначительного нет. Мелкая подробность позволяет порой по-новому понять, оценить всем известные стихи или прозаические строчки Пушкина. Нет ничего оскорбительного для памяти поэта в том, что мы хотим знать живого, подлинного Пушкина, хотим видеть его человеческий облик со всем, что было в нем и прекрасного к грешного.
Бесспорно, много интересных и правдивых деталей из жизни Пушкина сообщили те, кто принадлежал к его единомышленникам. Они сумели при этом проникнуть во внутренний мир гениального поэта, раскрыть движения его души и верно оценить для веков сущность его творческого подвига. (152)
ПОЭТ*
Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.
Собрание его мелких стихотворений — ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки. Тут все: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия, никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. (168)
СПАСИТЕЛЬНЫЙ СОН*
Пушкин быстро зашагал, а потом побежал по дорожке вдоль озера, свернул на росную тяжелую траву, забрызгавшую до колен его светлые панталоны, перепрыгнул через скамью и оказался в липовой аллее.
Теперь он мчался по аллее, ведущей к искусственным руинам. Солнечная полоса сменялась тенью, кожа успевала почувствовать прикосновение теплого уча и холод.
Он бежал все быстрее, наслаждаясь ветром у висков и хрустом песка под башмаками. На нем была шапка-невидимка, он мог не только носиться по аллеям парка, но и вбежать во дворец, проникнуть в царскую опочивальню.
Достигнув опрятных руин, он повернул назад, к пруду, но теперь бежал вдоль аллеи по траве и желтым цветам. Как быстро менялось все в природе! За немногие минуты трава успела обсохнуть, туман рассеялся.
И в миг восторга перед утром и солнцем, перед всем весенним миром и своим причастием к чуду жизни Пушкин вдруг ощутил свинцовую усталость. Колени подогнулись, он почти рухнул к сухому изножию развесистого клена.
Он никогда еще не прятался так хорошо от окружающих и самого себя, как в этот сон посреди разгорающегося царскосельского утра. (170)
Загрузка...